Патрик Ротфусс
СТРАХИ МУДРЕЦА
Книга 2
ГЛАВА 73
КРОВЬ И ЧЕРНИЛА
Теккам в «Теофании» называет тайны «мучительными сокровищами души». Он объясняет, что люди обычно неверно представляют себе, что такое тайны. К примеру, таинства и тайны — совсем не одно и то же. И ни таинства, ни тайны не имеют никакого отношения к малоизвестным фактам или забытым истинам. «Тайна же, — пишет Теккам, — есть подлинное знание, преднамеренно сокрытое».
Философы веками обсасывали это определение. Они обсудили все его недостатки с точки зрения логики, все его пробелы, все исключения. Однако за все это время лучшего определения они так и не нашли. Пожалуй, это говорит нам куда больше, чем все их рассуждения вместе взятые.
В одной из следующих глав, куда менее известной и не вызвавшей такого количества споров, Теккам уточняет, что тайны бывают двух видов. Существуют тайны уст и тайны сердца.
Большинство тайн суть тайны уст. Слухи, сплетни, мелкие скандалы, сообщаемые шепотом на ухо. Эти тайны жаждут быть разглашенными. Тайна уст подобна камушку в башмаке. Поначалу его почти не замечаешь. Потом он начинает раздражать и под конец делается невыносим. Тайны уст становятся тем больше, чем дольше их хранишь, разбухают и давят изнутри на губы. Они рвутся на волю.
Тайны сердца — дело иное. Это личные, болезненные тайны, и мы больше всего на свете стремимся сокрыть их от мира. Они не разбухают во рту, не просятся наружу. Они обитают в сердце, и чем дольше их хранишь, тем тяжелее они давят.
Теккам утверждает, будто лучше иметь полный рот яда, нежели тайну сердца. Любой глупец, говорит он, способен выплюнуть яд, эти же мучительные сокровища мы заботливо бережем. Мы ежедневно давимся ими, загоняя их все глубже. И там они лежат, тяжелея и воспаляясь. Если дать им достаточно времени, они непременно раздавят сердце, в котором хранятся.
Современные философы смеются над Теккамом, однако они не более чем стервятники, обдирающие остов великана. Что ни говори, а Теккам понимал, как устроен мир.
На следующий день после того, как я следил за Денной, она прислала мне записку, и я встретился с ней у входа в «Четыре свечки». За последние несколько оборотов мы встречались там десятки раз, но сегодня что-то изменилось. Сегодня на Денне было длинное элегантное платье, не многослойное, с высоким воротом, как требовала последняя мода, а облегающее, с открытыми плечами. Платье было темно-синее, и когда Денна делала шаг, в длинном разрезе мелькала обнаженная ножка.
Ее футляр с арфой стоял, прислоненный к стене у нее за спиной, и в глазах застыло ожидание. Ее темные волосы блестели на солнце, ничем не украшенные, кроме трех тонких косичек, перевязанных синим шнурком. Денна была босиком, и ступни ее были вызеленены травой. Она улыбалась.
— Готово! — воскликнула она. В ее голосе, точно дальний гром, рокотало возбуждение. — Ну, по крайней мере, достаточно готово, чтобы сыграть это тебе. Хочешь послушать?
Я почувствовал в ее голосе нотки смущения.
Поскольку оба мы работали на покровителей, которые ревниво хранили свои секреты, мы с Денной нечасто обсуждали свою работу. Демонстрировали друг другу перемазанные чернилами пальцы и жаловались на трудности, но все так, как бы между делом.
— Еще бы! — воскликнул я. Денна взяла свою арфу и зашагала по улице. Я пошел рядом. — А твой покровитель не будет против?
Денна пожала плечами — слишком небрежно.
— Он говорит, пусть, мол, моя первая песня будет такой, чтобы люди пели ее и сто лет спустя. А стало быть, вряд ли он хочет, чтобы я вечно хранила ее в секрете!
Она взглянула на меня искоса.
— Пойдем куда-нибудь в уединенное место, и там я тебе ее спою. Если ты после этого не станешь распевать ее на крышах, думаю, все будет в порядке.
Мы, не сговариваясь, повернули к западным воротам.
— Я бы захватил лютню, — сказал я, — но я наконец нашел мастера по лютням, на которого можно положиться. Он обещал починить тот разболтавшийся колок.
— Сегодня ты мне нужнее в качестве слушателя, — сказала Денна. — Будешь сидеть и восхищенно внимать. А завтра уже я буду смотреть на тебя, прослезившись от восхищения. И изумляться твоему искусству, остроумию и обаянию.
Она перебросила арфу на другое плечо и улыбнулась мне.
— Если, конечно, ты и их не сдал в починку.
— Лично я за то, чтобы выступать дуэтом, — предложил я. — Арфа с лютней — сочетание редкое, но не неслыханное.
— Эк ты изящно выразился! — она снова покосилась на меня. — Ну, я подумаю.
Я, как и десять раз до того, подавил желание рассказать ей, что отобрал у Амброза ее кольцо. Мне хотелось рассказать ей всю историю с начала и до конца, со всеми своими ошибками и промахами. Однако я был практически уверен, что романтическое впечатление от моего поступка будет изрядно подпорчено концом истории, когда я заложил кольцо перед отъездом из Имре. Нет уж, подумал я, лучше пока сохранить это в тайне и сделать ей сюрприз, вручив ей само кольцо.