Вернувшись на рю Пигаль, Кэйт заметила вдалеке бросавшийся в глаза головной убор Юки и остановилась в раздумьях. Предполагалось, что они должны возвращаться в pied-a-terre[95], которое Перс арендовал для этого расследования, разными дорогами. Кэйт вспомнила несколько возможных маршрутов.
В идеале ей хотелось бы пройтись по берегу Сены, чтобы проветрить голову. Театр Ужасов производил гнетущее впечатление. После вечера в битком набитом зале с этим странным дымом и запахом гниения у любого закружится голова, даже без парада пыток.
Кэйт миновала веселые кафе и кабаре, но ужасы исказили ее восприятие. Она взирала на мир не сквозь розовые очки, а через залитые кровью. Музыка и смех звучали пронзительно и жестоко. Красивые лица казались безумными и коварными.
С афиш на нее взирал Гиньоль. Кэйт почудилось, что она заметила его в толпе. Впрочем, этого нельзя было исключать. В тупике Шапталь продавалось много масок Гиньоля из папье-маше.
Кэйт приняла необходимые меры предосторожности, чтобы исключить слежку: скорее для тренировки, чем из опасений, что за ней следят. Она вошла в ресторан и вышла оттуда через кухню – одного взгляда хватило, чтобы отбить у нее всякое желание когда-нибудь отобедать в этом заведении. На ходу она переоделась, сменив броский клетчатый пиджак на неприметный зеленый.
Затем Кэйт заняла столик в углу многолюдной забегаловки в маленьком дворике и заказала pastis[96].
Никто не пытался флиртовать с ней, и в какой-то мере это навеивало грусть. Если девушка сидит одна во французском кафе и никто к ней не пристает, должно быть, от нее исходят невидимые волны опасности.
Кэйт уже исполнилось тридцать два года. Совсем молодая… хотя ее школьные подружки, рано выскочившие замуж, уже обзавелись детьми, и их дочери и сыновья были почти взрослыми. Как незамужняя, «нетипичная» женщина, она привыкла к постоянному неуместному вниманию – в Англии, не говоря уже о Париже. Кэйт Рид манила парней, как аттракцион на ярмарке: каждый думал, что может выиграть. А если проиграет – что ж, ничего страшного, все равно она старая дева. Особенно ей докучали «респектабельные» джентльмены – мужья ее школьных подруг и даже их отцы, – но хуже всего были пламенные борцы за идеи, которые она поддерживала, сторонники независимости Ирландии или женской эмансипации. Они полагали, что она должна спать с ними просто потому, что они выступают за правое дело. Что ж, теперь она бы предложила этим надоедливым «товарищам» приударить за Кларой Ватсон, знатоком изощренных пыток.
Послышалась игра аккордеона. Музыкант в точности походил на стереотипного француза со сцены мюзик-холла – берет, навощенные усы, разве что связки лука не хватало. Он играл вальс «вразвалочку» из «Бабочки» Жака Оффенбаха[97]. В дворике расчистили место для пары танцоров, собиравшихся исполнить знаменитый танец апашей. Парень в шляпе набекрень и полосатой рубашке в такт бравурной вихлястой музыке закружил свою длинноногую партнершу по двору, имитируя жестокую сексуальную игру. Fille[98] то отвергала грубые поползновения своего garçon[99], то заискивала с ним. Все это время с уголка его рта свисала зажженная сигарета, и парень выдыхал колечки дыма, а затем впивался в губы девушки поцелуем. Даже танец на Монмартре предполагал тычки, пощечины, удары в пах и захваты. Девушка выхватила из-под подвязки нож, но mec отобрал его и швырнул в стену. Лезвие воткнулось в афишу Гиньоля.
Кэйт потягивала ликер, от едкого вкуса слезились глаза и жгло язык. Этот напиток с сильным запахом аниса почти не отличался по крепости от абсента. А тот, как известно, приводил к сифилису, чахотке и смерти.
Танец закончился, уличные музыканты наслаждались аплодисментами. Они собирали монетки, и Кэйт дала девушке су, надеясь, что синяки, просматривавшиеся под ее пудрой, проступили от чрезмерных репетиций.
Идея гиньолевской пьесы о Кейе состояла в том, что жестокость повсеместна, она не ограничивается одним безумцем и сценой маленького театра. Ужас был всеобъемлющим, всеохватывающим… Он прослеживался и в статуях Святого Дионисия, державшего в руках собственную отрубленную голову, и в ритуализированном домашнем насилии танца апашей. Эпоха Террора и дни Коммуны миновали, но Гиньолевы Легионеры Ужаса занимали высокие посты во власти. Жорж Дю Руа мог бросить честных министров на съедение les loups[100], но помогал Эжену Мортену сохранить должность. Где бы ни заходила речь о деле Дрейфуса, вспыхивали народные волнения. На одной неделе война с Германией казалась неизбежной, на следующей столь же неизбежным выставлялся союз с Германией против Великобритании. Отца Керна назначили инспектором детских домов. Ширились ужасные слухи о его ночных визитах к маленьким подопечным, но даже Золя не решался открыто бросить вызов священнику. Недавний заговор военных, собиравшихся сделать из генерала Ассоланта нового Наполеона, сорвался в последнюю минуту. Кэйт нравилось считать себя благоразумным человеком, но она работала на безликое создание, которое якобы швырнуло люстру на голову зрителей в опере просто потому, что ему не понравилась актриса в роли Гретхен в «Фаусте».
97
Имеется в виду танец из балета «Бабочка» французского композитора Жака Оффенбаха (1819–1880).