Однако победа над «милитаристской Японией» умерила пыл советской пропаганды. Политическая элита СССР (впоследствии и России) и находящееся под ее влиянием население всегда проецировали свой потаенный комплекс агрессивности на те страны, которых Россия никогда не побеждала на поле брани, прежде всего на США и Великобританию. Японцам «повезло»: они были повержены, и это позволяло сменить гнев на милость. Путевые очерки Константина Симонова, посетившего Японию сразу после окончания войны, проникнуты нескрываемо сочувственными и уважительными интонациями[8].
Японии «повезло» и в другом отношении: это была азиатская страна. Накал антияпонской пропаганды никогда не достигал предела, основные силы растрачивались на США и Западную Европу. Япония не обладала ядерным оружием, и советское руководство ее не боялось. В 50‑е и 60‑е годы ХХ века Азия рассматривалась как резервуар национально–освободительного движения и «естественный» противник Запада, с которым СССР находился в состоянии холодной войны. Советский антизападный дискурс подразумевал восхваление Востока, в том числе и Японии, которую упорно не признавали составной частью западного политического мира. В 1957 году, еще до японского экономического чуда, Илья Эренбург писал: «Япония в конце прошлого столетия показала, как быстро народ Азии может организовать передовую индустрию. Право же, есть чему поучиться у японцев многим заносчивым европейцам»[9]. Кроме того, Азию вообще и Японию в частности представляли бастионом традиционной культуры, хотя исконный классический марксизм считал ее разновидностью мракобесия. Главная ценность традиционной культуры для советских идеологов заключалась в том, что она по своим основам была в значительной степени доиндустриальной и сопротивлялась современной западной промышленно–потребительской культуре, ее агрессивной экспансии, враждебной традициям. Руководитель кружка икебаны поведал Эренбургу свое кредо: с помощью аранжировки цветов он «защищает народную культуру от космополитизма»[10]. Хотя в облике японского города уже много западных черт, пишет Эренбург, «служащие банков и приказчики, журналисты и торговцы газетами живут в раздвижных деревянных домиках и не хотят жить в небоскребе… Конечно, есть в Осаке биржа и на бирже маклеры, но японский маклер способен вечером, придя домой и разувшись, писать стихи о цветущей вишне, о мудрости природы, о счастье созерцания»[11].
Похвалы Японии, которые возносил Эренбург, имели отчетливый антизападный (прежде всего антиамериканский) привкус: «Самое существенное — душа народа. От американизации Япония защищена не столько крепостью вековых обычаев, сколько глубокой внутренней культурой — ее народ достаточно зрел для того, чтобы не соблазниться грошовыми погремушками, и он сохранил достаточно душевной молодости, творческого задора для того, чтобы не впасть в детство»[12].
Надежды, возлагавшиеся советскими идеологами на Японию, не были лишены определенных оснований. Левое движение в послевоенной полуоккупированной Японии находилось на подъеме, антиамериканские настроения как в «народе», так и среди интеллигенции были сильны. Многие японские писатели клеймили США, и это не мешало им оставаться очень хорошими писателями. Их переводили и издавали в СССР.
Послевоенный русский человек жалел японцев. И потому, что они мучаются под гнетом американского империализма (американские военные базы в Японии и до сих пор не дают многим покоя), и потому, что на них сбросили атомную бомбу, и потому, что на их страну с пугающей регулярностью обрушиваются землетрясения и тайфуны, и потому, что они худы и малы ростом. Они были несчастнее советско–русского человека, который находил в японцах объект для удовлетворения своей «бабьей» потребности в жалости и сострадании. К европейцам или американцам относились по–разному — их любили или ненавидели, но русская жалость на них не распространялась.
Все это создавало благоприятный фон для восприятия японцев и их культуры. И если в довоенные годы советский читатель имел возможность читать по преимуществу японских пролетарских писателей, которые стояли на платформе классовой борьбы, то после войны диапазон переводной японской литературы резко расширился. Советские люди получили возможность познакомиться с творчеством Эндо Сюсаку, Абэ Кобо, Кавабата Ясунари, Оэ Кэндзабуро и других видных литераторов, которых чтили и в самой Японии. Хорошие японские фильмы тоже присутствовали в советском прокате, Акира Куросава пользовался непререкаемым авторитетом среди советской интеллигенции.