Это было неправильно. Потому что те, кто убили товарища Итина, и матроса, и всех других — безусловно, должны были иметь мерзкие хари вместо лиц, или вообще, выглядеть как орки из детских сказок; к ним нельзя было относиться иначе, чем с ненавистью и презрением. Настоящему бойцу революции подобает смести их с дороги в светлое будущее — и шагать туда, с верой в торжество коммунизма. Но веры этой не было, как прежде — признавая правду чужую, слабела уверенность в правде своей. И нельзя было солгать самому себе — потеряв эту веру, он больше не был «соколом», готовым за революцию хоть в огонь, хоть на смерть. Он не знал — кто он сейчас.
Кусты рядом зашуршали. Гелий вскинул револьвер. С яростью, и желанием убивать.
— Эй, поэт! — послышался голос — свой я! Не пальни сдуру!
На поляну вылез боец с перевязанной рукой. В полной форме, в сапогах, с винтовкой, и мешком за плечами.
— Отчего ты здесь? — спросил Гелий, не опуская револьвер — товарища Итина убили. Наших — всех. Ты — почему здесь?
— Повезло — сказал боец — как началось, все выскочили, а я замешкался. Два раза в окружение попадал — и знаю, без тылов никак нельзя, оттого и сапоги натянул, и мешок прихватил. И — сразу в канаву залег. Никто не приказывал, куда и что — значит, первым делом надо самому сберечься! Если врага высмотреть не получилось — то в лес, по-тихому. Так и ушел. Геройствовать хорошо — когда после сам живой. В лесу сидел — и смотрел. Видел, как тебя белопогонные — отпустили. Так что — вместе перед ревтрибуналом будем, если что.
— Я… — Гелий запнулся, пытаясь что-то придумать — за меня товарищ Итин попросил.
— И беляки послушали? — хохотнул перевязанный — не бойсь! Мне — по барабану: засланный ты, или как! Только — вместе нам надо! Потому как, выйдем поодиночке — нас сразу, в Особый отдел! А вдвоем, да еще с оружием — надежда есть, что поверят!
Гелий убрал револьвер. Нагнулся, чтобы завязать мешок. Перевязанный подошел, присел рядом.
— Пожрать есть что? — спросил он — у меня лишь картошки чуть, и яблок. Объединим наши запасы — по-коммунистически.
Верной дорогой идете
Котлован был огромен.
В нем поместился бы целый городской квартал. Или зимний дворец государя. Или столичный кремль, со всеми башнями.
Еще недавно здесь кипела работа. Тысячи людей, как муравьи, вгрызались в землю, кирками и лопатами, дробили камни, и поднимали наверх, в тачках и бадьях. И котлован рос, на глазах — вширь и вглубь. Чтобы, уже скоро, в дно вонзились сваи, залитые бетоном — исполинский фундамент величественного здания. Прекрасный дворец, какого еще не видел мир — в сто этажей высотой, с рубиновыми звездами на шпилях, и статуями героев на крыше. В залах его мог поместиться миллион человек — для тех же, кому не хватило места, вокруг должна быть разбита ровная площадь, с фонтанами и скамьями. В высоте, между двумя самыми высокими шпилями, с заката до рассвета будет гореть огонь — яркий электрический свет, подобно заботливому глазу, смотрящему на страну. Проект, много раз печатаный в газетах, видели все. Оттого рабочие приходили сюда, после смены в своих цехах — и, разбившись на бригады и разобрав инструмент, спускались в котлован. Это считалось за честь — чтобы после гордиться временем, отданным великой стройке. Добровольно и бесплатно — работая на себя, не на кого-то.
Когда было трудно рубить мерзлую землю, рабочие смотрели ввысь — представляя, как вознесутся в небо белые шпили над башнями, со звездами и светом. Как на балкон под самыми звездами выйдет Вождь, Любимый и Родной. Вскинет вверх руку — своим знаменитым жестом. И все на площади внизу замолкнут — слушая его Слово.
Теперь котлован стоял пустой. И постепенно осыпался. А на дне уже собиралась вода. Чтобы заполнить до краев, остаться здесь озером — в память о той великой и неоконченной стройке.
И лишь очень немногие верили, что когда-нибудь дворец будет построен.
Каменные стены, электрический свет. Железная дверь, окон нет. В комнате двое. Один сидит — профиль на белой стене, как портрет. Второй ходит, из угла в угол, заложив руки за спину. Оглядывается на первого.
— Когда же будет суд? — резко спрашивает тот, кто сидит.
— Когда надо. По целесообразности и политическому моменту. Так, кажется говорили вы — совсем недавно?
— Тогда — зачем вы здесь?
— Ну, все же вы — один из величайших экспонатов истории нашего века. Понравится это нашим потомкам, или нет — но будет неразумно пускать столь редкий объект в распыл, предварительно не изучив его под микроскопом и не наколов на булавку. Подходит вам такое объяснение?