Предмет особого осмеяния — церковь и религия: «Восточная ветвь учила руки связывать сзади при входе в храм. Западная настаивала — связывай руки спереди. Сила веревок зависит от степени преданности. Об этом было много стихов. Полемика велась на общих соборах. Западные обычно выигрывали, потому что могли стрелять, у них руки были связаны спереди, однако восточные считали жертвами за веру, мучениками, а значит и победителями себя. На эту тему было много театральных представлений» («Религиозная полемика»). Вы ищете дорогу к богу? Цветков вам показывает, как она выглядит: «... слышит, как его зовут к богу. Почему-то к богу надо через туалет. Сидиромов заглядывает в люк, там красные трубы какие-то, нужно лезть. Глаза его, как фары, пожирают темноту, в груди простор, как у цветка, стремящегося вскрыться. Лестница к богу залита кровью, по ней тащили кого-то вниз» («Сидиромов»). Бог, он, понятно, добрый: он способен долго-долго заинтересованно наблюдать за тем, как одна сестричка издевается, травит голодом в яме другую, а когда первая сестричка выплевывает в яму леденец, бог — в порядке поощрения — тоже выплевывает леденец (для первой сестрички) и останавливает время, чтобы зафиксировать навсегда этот благостный момент. «Мораль: нужно быть добрым» («Другой дочурик»).
Самый пристальный интерес у Цветкова, естественно, вызывает культура. Был период, когда Цветков сам переживал увлечение постмодернистской «игрой в бисер», занимался пе- рекомбинацией чужих слов и образов и печатался в соответствующих изданиях. Довольно быстро он пришел к выводу о бесперспективности этого пути. Активная политическая деятельность — с постоянными разъездами по всей стране и обширным общением с народом в провинции — показали Цветкову, что до девяносто девять и девять процентов населения (включая самых что ни на есть интеллигентов) доходит сегодня только масскульт. Этот масскульт и изучает теперь пристально Цветков, обильно включая подлинные «шедевры» масскульта в собственную прозу: «Передача по телевизору, — делился Федор Кузьмич, нажимая на газ, — про мирового мужика, чекиста, он спал, удерживая во рту швейную иглу, чтобы даже во сне не терять бдительности. Так и спал всю жизнь, а потом накололся или проглотил он ее, я не помню, эту свою иголку, короче, поперхнулся и умер» («Дмитровский собор»); «Сомы-людоеды реагируют на всплеск, стоит ногой плеснуть, на дно утащат, но опасны они исключительно в июле, у них в июле период, который называется «жор», хватают тебя за ногу челюстями и тащат на дно, не отмахаешься. Ты ночью купаешься?» (Там же); «Дервиш, а по-нашему бродяга, просидел несколько веков в каменном яйце, да чего там веков, никто не знает сколько, яйцо окаменевшее хранилось в музее, все думали от динозавра осталось, детям показывали экспонат, и вот начали пилить лучом, а там внутри дервиш, жив-здоров. Как только ухитрился? В скорлупе ни одной дырочки не было. Вот тебе и динозавр» (Там же). И даже такое: «Зеленоглазая блондинка с пышными формами предлагает отдохнуть у нее, если будешь во Владимире. Цена разумная. Твоя мечта о/с и а/с без границ? Тогда запомни мой адрес. Т.» (Там же).
Поскольку «официальное» искусство утратило свою оперативно-познавательную и профетическую функцию, Цветков, естественно, считает, что революционная практика выше искусства: «Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно — набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз» («Дао партизана»); «Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного — обязательным. Искусство — взгляд. Революция — шаг... Зрелище — это капитал, концентрированный до такого состояния, что он уже становится наглядным, видимым и вовсе не обязательно массовым образом. У каждого есть шанс отказаться от зрелища ради действительности. Опасно путать естественность и действительность. Зрелище держится за счет естественности, лишь иногда нарушая это правило ради обнажения приема и одновременно ради его усложнения. Революция обращается к действительности. Революция сегодня единственное доказательство существования действительности, но доказательство, не оставленное нам как данность, как благотворительность, а предложенное как возможный шанс» («Обращение»).
Цветков не принадлежит к привилегированному ультраменьшинству: его не спонсируют зарубежные фонды, у него нет папы-банкира и дедушки-академика (вариант: бывшего члена ЦК КПСС), он живет жизнью подавляющего большинства — и пришел к выводу, что такая жизнь неизбежно приведет человека к вооруженному сопротивлению («Как становятся террористами?»). Более того, Цветков убежден в педагогической, образовательной и воспитательной роли революции: «Революция — высшая и единственная сегодня форма образования, ибо только она позволяет пережить любому из нас тот истинный (бессловесный, наднациональный и сверхиндивидуальный) опыт, который ранее был доступен человеку в результате инициации» («Там, где кончается история, начинается революция»).