Он потерянно вышел из будки и в бессильной тоске посмотрел на окружающие дома.
— Ну, что? — сказал он громко самому себе. — Что теперь тебе подскажет твое несчастное сознание?
«Что ты еще не все попробовал», — сказал вдруг где-то внутри него какой-то чужой, отстраненный голос.
Он медленно пошел назад к дому и тут с изумлением почувствовал, что заводится. Ощущение невероятной собранности вливалось в него. Собранности и мобилизованности. Вновь зазвучала внутри музыка. Вновь Дилан. «Rainy Day Woman». Странно чувствовал он себя. Так, словно он вновь был молодым, прежним. Так, словно он только вчера наслаждался тем, что эпатировал окружающих, с легкостью необычайной наживал друзей и врагов и запоминался накрепко с первой же встречи. Тогда про него говорили: «Он сумасшедший»! С тех пор все изменилось. Теперь про него предпочитали говорить: «Особо опасен». Так же, впрочем, и писать. Вплоть до объявлений о его розыске. И окружающих он больше не эпатировал — он научился не привлекать к себе внимания и достиг в этом подлом искусстве изрядных высот. Так же, как и в искусстве не запоминаться при случайных — и даже неоднократных — встречах. И друзей с врагами он с прежней легкостью уже не наживал. Враги были по большей части уже постоянные и все, как назло, опасные. А вот друзья... Измены всякий помнит особенно хорошо. Он не был исключением. Не был исключением и в другом — так же хорошо, как измены, запоминаются потери. Он наизусть помнил всех погибших друзей. Знал, где кто лежит, на каком кладбище. Некоторых он хоронил своими руками. И даже научился — заставил себя через «не могу» — писать некрологи. А еще были: побои (в камере и при аресте); обвинения в убийстве (четыре раза) и изнасиловании (один) — слава богу, оправдали; колотые раны; сотрясение мозга (водомет); отравление слезоточивым газом; образцовая тюрьма; сумасшедший дом (господи, думал ли он, читая «Гнездо кукушки»...).
С тринадцати лет, как ощутил он себя непохожим на других, с беспощадной неумолимостью стремился он к своему нынешнему состоянию. Тогда, впрочем, были иные времена, и он был совсем не одинок. Что-то носилось в воздухе. Издалека замечал он единомышленников. Как магнитом их тянуло друг к другу. И везде — как вспомнишь — было одно и то же: лозунги на стенах, чадящие автопокрышки, листовки со смазанным текстом, биг-бит и поголовные цитаты из Сартра.
Однажды он почувствовал, что устал от трепа. Бланкизм, необланкизм... Анархизм, неоанархизм... Марксизм, неомарксизм... Ярлыки. Бесконечная говорильня. Опротивело. Он создал свою организацию. С легкостью феноменальной и наивностью поразительной. Через год она рассыпалась. Клявшиеся в любви братья возненавидели друг друга. Одна часть ушла в глубокое подполье и недолго развлекалась взрывами бомб в туалетах госучреждений. Другая — ударилась в педагогику и, обрастая детьми и жиром, бесконечно обсуждала одну и ту же тему: почему их новейшие педагогические открытия никаких плодов не дают? Третьи увлеклись дзеном.
Он создал новую организацию и пышно назвал её партией. Это тоже оказалось несложно. У него уже было ИМЯ. Но и это имя ему не помогло. И года не прошло — лидерство в партии захватили анархисты. И партия самораспустилась на том основании, что всякая иерархическая структура — зло.
С оптимизмом юности стал он создавать третью организацию. И тут встретил людей с судьбами, дублировавшими его собственную, — и потому понимавшими его с полуслова. Они разработали план действий. Хороший план. Блестящий план... Лишь вырвавшись из сумасшедшего дома, узнал он о страшном разгроме, постигшем их совместное детище. Его друзей убивали в собственных домах — в ванных, в постелях. Хватали на улицах, на работе, в студенческих аудиториях. Перебежчики и трусы кинулись врассыпную, всплыли провокаторы — и ненасытные глотки тюрем и сумасшедших домов получили новую порцию.
Он пришел из сумасшедшего дома с искалеченной, измененной психикой. От его анархического оптимизма не осталось и следа. Верный себе, подвел он под свое отчаяние изощреннейшую теоретическую базу. Немножко от Хайдеггера да немножко от Ортеги... Вот когда пригодился ему интерес к экзистенциализму. Вот когда сыграло с ним дурную шутку его несчастное сознание. Попытки самоубийства сменялись глубочайшей — многомесячной — апатией. С ужасом смотрели на пего те, кто ещё вчера им восхищался. Тут открыл он, что презрение легче всего настигает именно того, кем прежде восторгались. Один за другим покидали его те, кто ещё был с ним... А власти уже искали его. Приходилось менять одну квартиру за другой. А искалеченный мозг всё бился в чудовищной паутине безумия...