Сержант, медленно оборачиваясь к Элу, как бы нехотя спрашивал пропитым — обязательно пропитым — голосом:
— Ну, так где же тайник?
— В углу, — отвечал Эл, втайне веселясь.
— В котором углу?
— Не помню. — Эл смеялся уже открыто.
Сержант размахивался и бил его по лицу.
— Ей-богу, сержант, не помню... В углу... — закатывался Эл ещё сильнее.
Сержант багровел, а затем орал неожиданно зычным голосом:
— Проверить углы!
Летели к черту ковры, валилась мебель. Легавые начинали долбить углы.
Гостей выгоняли из угла на середину большой комнаты — под дула автоматов — и там они, трясясь, с ужасом следили за разрушением квартиры, за посягательством Закона на Священный Принцип Частной Собственности.
Эл сидел развалясь на стуле и хохотал. Наручники нисколько не мешали ему.
— Сержант, — вызывающе спрашивал он, — хочешь знать, кто самые весёлые люди на свете?
Сержант недовольно оборачивался.
— Ну и кто?
— Левые экстремисты. Потому что они могут веселиться даже тогда — и ИМЕННО тогда — когда всем остальным тошно...
Эл вдруг очнулся. Нет, парень, да что это ты? Ну, понятно, квартира мещанская, хозяйка... но гости, гости!
Он тихо завыл — как от зубной боли — и закружился по площадке. Он чувствовал себя способным, казалось, сделать что угодно, но что, что тут можно сделать? Сейчас они разойдутся — и всё. Всё. Конец.
Он прижался к двери, с трудом сдерживая чудовищное нервное напряжение. Его трясло. Трясло так, что казалось, дверь начала вибрировать в такт ему.
За дверью был тихий шум, негромкие голоса.
Расходятся, с ужасом понял он, расходятся...
Он отскочил от двери и замер, ощущая дикую боль в каждой клетке тела. Чувство полной, тотальной безнадежности обрушилось на него. И тут — впервые за много лет — он почувствовал, что действительно МОЖЕТ ВСЁ. Он вновь был в том старом, забытом уже состоянии, в каком в молодости — до сумасшедшего дома — он писал листовки и стихи. В таком состоянии — состоянии божественного транса — творили Байрон и Гёте.
А сейчас всё напрасно, всё!
Тяжелая, тягучая волна ударила в голову — и свет лампы под потолком, казалось, покраснел и померк.
С искаженным болью и отчаянием лицом глянул он на эту ненавистную дверь.
Проклятая дверь!
И он увидел вдруг, как с треском, выламывая за собой короб, вырывая петли, падает внутрь квартиры окаянная дверь. И увидел замершие, перекошенные ужасом и изумлением бородатые лица в квартире, открытые в крике рты...
Страшная боль пронзила его прямо в сердце откуда-то снизу и под лопатку. Сразу не хватило воздуха и мутно дрогнул мир. Непроизвольно он схватился рукой за сердце и, пытаясь что-то крикнуть, стал оседать на пол.
И он еще успел увидеть ее глаза, переполненные уже не удивлением, а испугом и болью, болью — и состраданием. Состраданием и — любовью.
И он ещё успел услышать чей-то изумленный и восхищенный вопль: «Да это же Бешеный Эл!» — и увидеть людей, в мучительном отчаянии кинувшихся к нему на помощь.
11 августа 1985 — 10 июня 1995
Подонок.
(Рассказ)
Он загнал машину в гараж, пискнул сигнализацией, выдернул ручку из чемодана и покатил его наверх по пандусу.
На выходе из гаража козырнул охраннику в камуфляже и наушниках и с натугой свернул налево — к своему подъезду.
За метр от двери он услышал, как щелкнул засов. В глазок была вмонтирована телекамера, и на вахте дежурил кто-то из ветеранов, знавших его.
Он вкатил чемодан в подъезд.
— С приездом, Станислав Николаевич! — подобострастно приветствовал его вахтер Кузьмич. Кузьмич сидел у них в подъезде уже лет пятнадцать — со времён перестройки. — С гастролей вернулись?
— Да, — важно сказал Стас, катя чемодан к лифту. — С гастролей.
— А откуда, если не секрет, Станислав Николаич?
— Почему же секрет? — Стас нажал кнопку лифта и стал рыться в кармане.
Внучка у Кузьмича увлекалась нумизматикой, и он традиционно привозил ей мелочь из гастролей по заграницам. — Из Юго-Восточной Азии. Индонезия, Сингапур, Таиланд, Камбоджа, Малайзия... На-ка вот, это тебе для внучки...
— Ох, спасибочки, спасибочки, Станислав Николаич! Девочка-то как счастлива будет... Никогда вы о нас не забываете...
Стас поморщился. Преувеличенная дедова приниженность его раздражала.
— Ой, и как много-то... И парные... на обмен, значит... Вот, значит, внучка обрадуется... Сама-то она, понятное дело, никогда в эти Малайзии не попадет...