Его удивило, сказал он, когда мистер Лодж сегодня с таким жаром защищал капитализм. Зачем? Он что, думал, что сможет обратить в свою веру Хрущева? Или — ведь может же такое быть — считал, что ему следует помешать Хрущеву обращать в свою веру аудиторию… Нет, не волнуйтесь — подобных намерений у меня нет. Я знаю, с кем имею дело — но, впрочем, если кто-то из присутствующих действительно хочет присоединиться к строительству коммунизма, работу мы ему непременно найдем. Мы умеем ценить людей: чем больше пользы они приносят своей работой, тем больше мы им платим. Таков принцип социализма.
Но если серьезно, он рад, что приехал в Соединенные Штаты, рад встретиться с американскими деловыми людьми. Он уверен, что ему здесь есть чему поучиться. Точно так же, продолжал он, и они могут узнать от него кое-что такое, что пошло бы им на пользу, пусть они, возможно, и не хотят об этом слышать. Он уверен, они не против того, чтобы он говорил без дипломатических церемоний, ведь деловые люди привыкли быть друг с другом откровенны.
Они могут узнать, говорил он, что поражение России не грозит. Взгляните на исторические факты. По сравнению с 1913 годом наше производство выросло в 36 раз, тогда как ваше — всего в четыре. Возможно, кто-то не согласится с тем, что причиной этого более быстрого развития стала социалистическая революция; он не собирается навязывать никому свою идеологию. Но в таком случае каким же чудом удалось добиться этих поразительных результатов? Почему же, спрашивал он, советские высшие учебные заведения готовят в три раза больше инженеров, чем американские колледжи? Им, возможно, интересно будет узнать, что в новом семилетием плане, к выполнению которого Советский Союз только что приступил, одних капитальных вложений предлагается на сумму более 750 миллиардов долларов. Откуда берутся на это средства? Объяснить все это можно лишь преимуществами социалистической системы, поскольку чудес, как известно, не бывает. Когда семилетний план будет выполнен, советская экономика практически нагонит американскую. А план этот уже перевыполняется. План на 1959 год предусматривал 7,7 % роста промышленного производства, но перед его отъездом из Москвы товарищ Косыгин, председатель Госплана, сообщил ему, что за одни только первые восемь месяцев этого года уже достигнут 12-процентный рост. Пусть никто не сомневается, говорил он, пусть никто не прячет голову в песок, как страус: скоро, еще быстрее, чем предусмотрено в наших планах, мы сумеем догнать и перегнать Соединенные Штаты.
Господа, продолжал он, я сказал всего лишь несколько слов о потенциале Советского Союза. У нас есть все необходимое. Некоторые решили, будто я приехал в Соединенные Штаты уговаривать возобновить советско-американские торговые отношения, потому что иначе нам не выполнить семилетний план. Они сильно ошибались. И опять ошибутся, если будут полагать, что эмбарго на торговлю ослабило оборонную мощь Советского Союза. Вспомните спутники и ракеты, говорил он. Вспомните, что мы впереди вас по части разработки межконтинентальных ракет, которых у вас до сих пор нет, — а МКБР, если подумать, является настоящим, творческим шагом вперед. Нет, эмбарго — обычное упрямство.
США и СССР надо выбирать: либо жить мирно, по-соседски, либо двигаться в сторону новой войны. Третьего не дано. Не на Луну же нам переселяться. Согласно информации, переданной недавно запущенным советским лунным зондом, там в данный момент не очень уютно. Итак, он напоминает слушателям о том, что в их руках сосредоточены гигантские возможности вершить добро или зло. Они люди влиятельные, и он призывает их использовать свое влияние в нужном направлении, выступить за мирное сосуществование и мирное соперничество.
Эта фраза должна была быть заключительной в речи — на этом кончался его отпечатанный текст. Кое-где в нужных местах слушатели смеялись, а кое-где, как он и рассчитывал, сидели с серьезными лицами; однако теперь, оглядывая зал, он решил, что видит улыбки обидного свойства, циничные.
— Кое-кто из вас улыбается, — сказал он. — Когда понимаешь, что неправ, такую горькую пилюлю трудно проглотить. Ну ничего, американский народ еще повернется к социализму, и вот тогда у вас появятся новые возможности для приложения своих знаний и способностей.
Нарушители спокойствия на балконе тут же взорвались улюлюканьем и свистом.
— Господа, я стреляный воробей! — воскликнул предсовмин. — Своими криками вы меня не запутаете. Я сюда приехал не с протянутой рукой, а в качестве представителя великого народа!
3. Пластмассовые стаканчики. 1959 год
Когда кто-то шутил, шутка обычно доходила до нее в последнюю очередь. Когда в компании ее друзей появлялось расхожее выражение, она либо запиналась, либо путала слова. Она пользовалась успехом у ребят, потому что, решив что-нибудь сделать, не раздумывала и обязательно делала. Она решила, что переживать из-за секса глупо, поэтому быстро переспала по очереди с Евгением, Павлом и Оскаром. Потом ей пришлось сделать аборт, а подруга Оскара, Марина, устроила жуткую сцену. Все улеглось, но в ее отношениях с друзьями остался какой- то неприятный налет. С тех пор девушки смотрели на нее как-то попридирчивее, во взглядах парней было что-то оценивающее. Она вздохнула с облегчением, познакомившись с Володей — он учился на другом факультете, собирался быть не экономистом-пищевиком, как она, а инженером. Володя тоже относился ко всему серьезно. Она обратила на него внимание на комсомольском собрании. Собрание было по обыкновению скучное, но он не откидывал голову назад, не смотрел в потолок, не водил пренебрежительно взглядом туда-сюда — как делали на собраниях, когда хотелось просто закатить глаза в нетерпении. Он делал записи в блокноте мелким, аккуратным, округлым почерком. “На будущее важно, — сказал он, когда она после спросила его об этом. -
Если хочешь добраться туда, куда едешь, важно дать понять, что ты не просто пассажир”. С Володей ей было легко, как с самой собой. Он не подшучивал, не предавался фантазиям, правда, спьяну играл дурацкие мелодии на трубе. У него тоже имелись свои планы, и он, как и она, не стеснялся этой привычки — тщательно обдумывать, что необходимо для их достижения. Представляешь себе жизнь, которую тебе хотелось бы вести, а потом движешься оттуда назад, к настоящему времени. Даже семья Володи была во многом похожа на ее собственную, хотя он был родом с юга, а не с Урала. Ее отец был заместителем секретаря парткома в маленьком городке, а мать — учительницей биологии; его отец был заместителем главного бухгалтера на марганцевом комбинате, а мать — учительницей химии. “В точку”, — сказал Володя. “В точку”, — согласилась она. Лежа с ним лицом к лицу на кровати в общежитии, она чувствовала себя его союзницей. Он был тощий, но руки у него были теплые и сухие. Они начали строить совместные планы. Обоим оставался еще год до выпуска. Они решили пожениться следующим летом, уже с дипломами в кармане. Они говорили о квартире и работе с удовольствием, подробно, безо всякой иронии. Оба сошлись на том, что чрезвычайно важно заполучить московскую прописку. Они приехали с окраин в центр и ехать обратно не собирались — не возвращаться же к этим вечерам в провинции, когда читаешь газету и пытаешься представить себе большой город. “Придется нам доказать, что от нас есть польза, — сказал Володя. — Сделать так, чтобы нас обязательно заметили”.
Они действовали по собственному почину. Поначалу это были мелочи: аплодировать на открытии памятника или раздавать полотенца, когда в университет приезжали студенты из братской Польши. Испытательный срок — это нормально. Они так и рассчитывали; комсомолу ведь потребуется время, чтобы разобраться, кто надежный товарищ, а кто залетная пташка. Однако те, кто занимался подобными вещами, кажется, поняли — притом быстро, и это обнадеживало, — что они оба на деле сами выдвигают себя (а по-другому и не бывало) в ряды энергичных и надежных; тогда их стали привлекать к деятельности более важной, даже более интересной. Володю пригласили в делегацию комсомольцев университета, которой предстояла поездка на конференцию по делам молодежи и спорта, организуемую Моссоветом, а она — она как-то августовским утром оказалась в автобусе, стоящем на обочине дороги у парка “Сокольники”.