— А теперь нас ожидает показ мод, — сказал он. — Демонстрация современной американской одежды, повседневной и для торжественных случаев, которую представят вашему вниманию мои коллеги.
Заиграла громкая музыка, при звуках которой Федор улыбнулся, и на сцену, танцуя, вышла вереница гидов обоего пола: мужчины были в полосатых свитерах, женщины — в клетчатых платьях с кружащимися юбками. Толпа зааплодировала; она же едва взглянула. Она смотрела, не отрываясь, на Роджера Тейлора и перебирала в уме, что же ему сказать. Стоя здесь рядом с ним, она испытывала чувство едва ли не товарищеское. Он говорил, экскурсанты задавали вопросы, и все шло гладко, даже когда Федор встревал со своими замечаниями. Ей трудно было представить, что удастся вызвать его на жаркий спор, который ей полагалось с ним завести. Так ведь и экскурсия закончится, а задание останется невыполненным. Ей надо каким-то образом переломить ситуацию. В груди у нее снова появился этот пузырь.
— А вы не танцуете? — спрашивала его дама, интересовавшаяся центрифугой.
— Я не танцую? — Роджер Тейлор сделал вид, что возмущен. Он прищелкнул языком. — Какое оскорбление, мадам. Я прекрасный танцор. Просто сегодня не моя очередь.
— Я уверена, что вы танцуете замечательно, — сказала женщина с каким-то материнским желанием подзадорить его.
— По вашим словам выходит, что в Америке все так хорошо, — очертя голову встряла в разговор Галина. — Выходит, будто ваша страна — сплошной сад, где розы цветут. Но ведь это же совсем не так! Ведь в Америке… ведь у вас есть ужасные социальные проблемы. Вот, например, вот расовая дискриминация — это же огромное, ужасное зло, вы наверняка это и сами прекрасно знаете!
На секунду стало заметно, как устал Роджер Тейлор, и она внезапно догадалась, что он привык давать себе передышку на то недолгое время, пока его экскурсанты смотрят показ мод. Однако он спрятал утомление за очередной улыбкой и ответил:
— Если у кого-то от моих слов сложилось впечатление, что жизнь в Америке идеальная, то прошу прощения. Конечно, это не так. У нас, как и в любой стране, есть свои проблемы, мы унаследовали немало сложных проблем прошлого; и, как вы говорите, одной из самых больших наших проблем является сосуществование граждан с темным и белым цветом кожи. Мы, знаете, целую гражданскую войну вели, чтобы покончить с рабством, в то самое время, когда ваш царь Александр выступал за отмену крепостного права. Но мы, знаете, движемся вперед. Как общество мы достигли немалого прогресса, и ситуация продолжает улучшаться…
Так гладко, все равно гладко. Что же ей сказать, чтобы произвести впечатление посильнее?
— А самое главное, — говорил он, — мы уверены в том, что в нашей американской системе ценностей содержится ключ к разрешению этих проблем, что позволит нам победить предрассудки и несправедливость, где бы они ни таились. Мы верим…
— Почему вы все время говорите “мы”? — перебила она. — ¦ Почему вы все время говорите так, как будто сами входите в их число?
— Простите, не понял, — с этими словами он в первый раз за все время взглянул на нее с настоящей неприязнью.
В этом взгляде читалось и обвинение, словно он желал сказать: “Эта игра ведется по своим правилам, вы что, этого не знали, вы что, этого не заметили?”
Но она уже не могла остановиться. Ее слова звучали ужасно, но по-другому, без перехода на личности, у нее не получалось. Как еще было увязать те стандартные аргументы по части американского расизма, которые им велели использовать, с колющей глаза правдой — цветом кожи Роджера Тейлора? Она продолжала напирать:
— Я хочу сказать, вот вы все говорите: “мы, американцы”, “мы то”, “мы се”. Но ведь белые американцы вас за равного не считают! Вы родом из Вирджинии, а Вирджиния — это, по- моему, на юге Соединенных Штатов. Да они вам даже не позволят пить из одного фонтанчика с ними!
Теперь выражение его лица сделалось непроницаемым. Он сжал челюсти, и с обеих сторон рта появилось по складке. Он легонько поводил головой туда-сюда, как человек, пытающийся найти дорогу вперед без препятствий. Остальные члены группы начали оборачиваться, прислушиваться. Они смотрели на нее. По тому, как они дергали плечами, видно было, что их это раздражает: то ли ее неприятные слова в адрес симпатичного мистера Тейлора, то ли упорное желание долдонить о политике как раз тогда, когда у них появилась единственная возможность посмотреть показ мод. Она попыталась выдвинуть новый аргумент:
— Я поднимаю этот вопрос, потому что у нас в Советском Союзе все национальности…
— Верно, — перебил он. — То, что вы говорите, верно. В настоящий момент. Однако это местные законы; они могут измениться; если хотите знать мое мнение, они обязательно изменятся. Но Декларация независимости не изменится, а знаете, что там сказано? Там сказано: “Все люди созданы равными”.
Ей было отчасти приятно, что он утратил свое непринужденное самообладание, что теперь он подбирает слова медленно и с трудом, что ей удается дать сдачи этому миру, который вздумал дразнить ее своими пластмассовыми стаканчиками. С другой стороны, ей хотелось сказать: “Извините, извините”, — она понимала, что это прилюдное унижение, в которое она втянула их обоих, для него означает нечто другое, нечто такое, о чем она может лишь смутно догадываться. Но, для церемоний было уже слишком поздно.
— Не вижу, какой прок от того, что эти слова написаны на бумаге. По сути… по сути, ведь эти слова — ложь, ведь то, что происходит на деле, им противоречит. Вот, посмотрите, — она указала на сцену, — еще одна ложь.
Гиды перестали танцевать и теперь разыгрывали свадебную сценку под звуки медленной органной музыки. Среди тех, кто изображал гостей на свадьбе, двое, мужчина и женщина, тоже были неграми.
— Изображаете нам тут, как черные и белые ведут себя подружески, а сами же в своих газетах против выступаете, расписываете, как это будет возмутительно, если негры начнут ходить на свадьбы вместе с белыми.
— Несколько сенаторов действительно возражали. Как видите, они проиграли спор, и свадебную сценку в представлении оставили.
— В представлении-то да, а в настоящей жизни что? Может такое на самом деле произойти? Что-то не верится.
— Возможно, не в этом году, — в голосе Роджера Тейлора чувствовалось напряжение. — Но задайте этот вопрос снова в будущем году. Через пять лет.
— Ага, а вы, значит, и рады, что через пять лет, может, станет немножко получше! — ее голос нарастал. — Вы и рады, да? Думаете, это нормально: все ждать и ждать?
Ей казалось, что она ведет в споре, однако пузырь паники готов был выскользнуть из-под контроля.
Он вдохнул и выдохнул через нос, пристально поглядел на нее.
— Нет, — ответил он, — я не думаю, что это нормально. Скажите, а что, по-вашему, не нормально в России?
— Интересная музыка какая, — громко начал Федор.
Галина не обратила на него внимания.
— Мы про Америку говорили. Про Америку, а не про Россию. Где унижают достоинство вашего народа! Вопрос мой, мистер Тейлор, вот какой: почему вы предали свой народ, Приехав в Москву, чтобы представлять такую страну?
Роджер Тейлор набрал в рот воздуху, потом губы его опали, раскрылись, обвиснув от шока, и из них не вылетело ни звука. “Правила? — говорили его глаза, в которых читалось недоверие. — Разве нет? Хоть какие-нибудь? Вообще никаких?” Да, что и говорить, ей удалось пробить брешь в его очаровательной манере; он не в состоянии был вымолвить ни слова. Она понимала лишь на уровне чистейшей теории, почему этот вопрос так на него подействовал, но увидев, как он лишился дара речи, голоса, она успела заметить, как важно для него было сохранять эту очаровательную манеру — в качестве маски, защиты. Она увидела, словно в тумане, какое значение имело для него это обстоятельство — то, что он может рассчитывать на броню приятных слов, он, рассудивший, что правильно будет приехать сюда и говорить от имени страны, где еще не уверены, по крайней мере в этом году, что с ним можно пить из одного стакана. Наступила жуткая тишина.