Слева от дороги стоял сарай, ко входу сбоку вели три ступеньки, над дверью была прибита жестяная вывеска. Эмиль послушно прижал нос к окошку в запертой на засов двери. Сквозь грязноватое стекло он различил прилавок, а за ним — полку. Полка представляла собой мушиное кладбище. Это была ее главная функция; правда, с одного конца кто-то, словно еще подумав, поставил друг на дружку несколько ржавых канистр с керосином и брусков сахара, обернутых в синюю бумагу.
— Перебои с поставками, — нерешительно произнес он.
— Нет, — сказала она, — дело не в этом.
— Но…
— Дело не в этом. Просто, когда ты крайний в очереди, всегда так. Все время крайний в очереди. Пошли, вон мама ждет.
Худая седоволосая женщина, похожая на забитую жизнью копию его невесты, ждала в дверях, сплетая и расплетая пальцы; ее окружала кучка людей. В проход между домами стягивались новые люди, чтобы поглазеть; все они молча, без смущения уставились на прибывшего Эмиля. В передних рядах стоял, сложив руки на груди, мужчина в рубашке и подтяжках, с желтоватым озадаченным лицом, напоминавшим сыр со слезой.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, — начала мать Магды, но мужчина с желтоватым лицом перебил ее.
— Так вы, значит, студент будете?
— Это Плеткин, председатель, — шепнула Магда.
— Можно и так сказать, — ответил Эмиль. — Да.
— Так вы бы в контору позвонили. Что ж пешком идти, человеку вроде вас, да еще по такой жаре. Я б вас встретил.
— Спасибо.
— Да не за что, — ответил Плеткин. — Все ж таки не каждый день таких встречаешь — молодой человек, да еще нашу умницу в жены берет.
Слова были доброжелательными, но тон граничил с ворчливым. Эмиль видел, что Плеткин находится в состоянии внутреннего конфликта. Он подготовился встречать городского юнца со связями, а вместо того ему пришлось произносить свою коротенькую учтивую речь перед всем народом, обращаясь к какому-то, судя по виду, бродяге.
— Весь в говне! — воскликнул старик, едва доходивший Эмилю до середины груди. — Парень у Магды городской, а сам-то весь в говне!
Он зашелся хриплым смехом. Его сосед — борода, заношенная до дыр красноармейская гимнастерка — протянул руку и похлопал его по голове с легким раздражением человека, который стучит по барахлящему радио. Эмиль моргнул, но тут Плеткин повеселел, словно ему подсказали аксиому, которой можно доверять: “Важные люди говном покрыты не бывают”.
— Да ты на дедушку-то внимания не обращай, — сказал он. — Хоть я тебе, сынок, так скажу: вид у тебя тот еще, пугало, да и только. Давай-ка, зайди в контору, помойся. Все удобства, как дома. Здесь-то, — он махнул большим пальцем на темную дверь избы, — ничего такого не найдешь.
— Спасибо, — сказал Эмиль, — но меня ждут.
— Ну, как хочешь. А то, передумаешь, заходи, если горячей воды потребуется. Значит так, все, кого на праздник не звали, расходись. Работа стоит.
И он побрел прочь от избы, почесывая подмышку. Эмиль заметил, что в туго натянутый экватор его штанов засунута, словно оружие в кобуру, свернутая трубкой газета. Судя по заголовку, газета была позавчерашняя. Идиот, подумал Эмиль — но в то же время, оставшись без Плеткина, перед замкнутыми лицами деревенских почувствовал приступ беспокойства. Это было чувство, противоположное тому, что он ощущал всего несколько минут назад. Внезапно ему сделалось страшно, что он не сможет отыскать городскую девушку в лице деревенской.
— Добро пожаловать, очень рады вам, — снова начала мать Магды — она явно отрепетировала эту реплику и рвалась ее произнести. — Добро пожаловать в дом, в семью. Проходите, выпейте чего-нибудь.
— Очень приятно познакомиться. Зовите меня Эмилем, пожалуйста.
Они отступили в сторону и дали ему войти. Внутри царила неразбериха полумрака, из которого постепенно стали выглядывать деревянная мебель, предметы, свисающие с низких потолочных балок. Еще он заметил, что в доме пахнет: застарелые запахи живущих бок о бок людей, за многие годы улегшиеся слоями, въевшиеся в дерево — так думалось ему — до такой степени, что дом пришлось бы, видимо, сжечь дотла, чтобы убрать эту слоистую духоту: пот, дым, бытовые отходы. Вот то смутное пятно раскрашенного стекла и жести — это, наверное, икона; прежде Эмиль видел их только в музее. В дверь, заслоняя свет, ввалились другие фигуры: Магда, ее отец, старик, мужик, который хлопал его по голове. Его глаза еще не успели привыкнуть к сумраку. Мать усадила его за стол и поставила перед ним банку из- под варенья, на две трети наполненную чем-то прозрачным. Мужчины расселись напротив — мрачные, нервные судьи.
— С отцом ты уже познакомился, — сказала Магда. — Это мой дедушка, а это Саша, старший брат.
Им тоже дали по банке. Эмиль понюхал свою, стараясь, чтобы никто не заметил. Там была не вода.
— Домашний самогон, — шепнула ему в ухо Магда. — Так надо, компанию поддержать. Пей.
Эмиль, накренив банку, осторожно влил в себя глоток. Осторожность оказалась тщетной — огненный спиртовой поток побежал по его языку, со всплеском ударил по небному язычку и прожег дорожку вниз по горлу. За ожогом последовало буйное тепло, в свечении которого удалось распробовать, что же он только что проглотил. Вкус был слегка мыльный, слегка затхлый. Как бы они его там ни готовили, но самогон явно был близок к чистому спирту, гораздо крепче водки.
— Хорошая штука, — произнес он и порадовался, что голос его звучит ровно, а не комически, словно из опаленной глотки. — Выпьем, — он поднял банку из-под варенья, — за конец дороги и новые горизонты.
Слова эти прозвучали для него самого плоско и фальшиво, театрально, словно из уст какого-нибудь актера на сцене, который со своим идеальным выговором несколько переигрывает в роли столичного зятя. Но им, похоже, понравилось. Они закивали и принялись мрачно глотать из своих банок. Он тоже глотнул снова, а пока оправлялся от огненного прилива, мать сноровисто подлила ему из древней канистры, что шло в разрез с его планами. Появилась жестяная тарелка с семечками. Магда нависала над ним где-то там, сзади. Он чувствовал на шее ее насмешливый взгляд.
— Значит, за бракосочетание, — сказал отец Магды.
Бульк.
— Ага, за жениха с невестой, — сказал Саша.
Бульк. Да ладно, уже лучше, думал Эмиль, все будет нормально.
— Помоги нам Господь и святые угодники, — сказал дедушка.
Молчание.
— Дедушка у нас соображать плоховато стал, — выдвинула объяснение мать.
— Совсем не в себе, — согласился Саша, злобно оскалившись и поднял руку.
— За это я выпить не против, — поспешно сказал Эмиль. — Мой дед так всегда говорит, — добавил он, хотя это была неправда — его деда воспитывали в давние времена в Казани настоящим мусульманином.
Бульк. Повсюду опасливые взоры.
— Я же вам говорила, — голос Магды доносился откуда-то из полумрака. — Эмиль нормальный парень.
— Надеюсь, — сказал он несколько расплывчато.
Огненная вода давала себя знать. Внутри у него расходились всевозможные штуки, словно слетая с болтов, выходя из пазов.
— Надеюсь, смогу принести вам какую-нибудь пользу, я ведь вам теперь не чужой.
— Это в каком смысле? — спросил отец Магды.
— Ты им расскажи, куда ты работать пойдешь, — сказала Магда.
— Да ну…
Здесь, в деревне, хвастаться этим как-то расхотелось — все это казалось куда менее определенным; однако она не отставала.
— Давай-давай, расскажи.
— Ну, в общем, я с сентября буду работать в… — не стоит вдаваться в бюрократические детали — в Центральном комитете.
— В смысле, — медленно произнес отец, — в райкоме, что ли?
— Э-э, да нет, — начал было Эмиль, но Магда перебила.
— Он имеет в виду тот Центральный комитет. Советского Союза.
Молчание. Магдин папа смотрел на него так, будто только что потерял всякую способность понимать что бы то ни было; будто Эмиль только что превратился в некое опасное сказочное существо, прямо тут, за этим самым столом. Но Саша длинно, негромко присвистнул.
— Ты чего, не понял? — обратился он к отцу. — У нас же теперь свой человек наверху будет. На самом верху.