— Как же, океан у нас есть. Игрушечный океан, наш собственный. Еще пять минут, и сами увидите.
— Да, загадочный вы.
— По сравнению с вами разве я загадочный?
Они внезапно вышли из лесу на открытое пространство. Это было шоссе, всюду стояла тишина. Лунный свет начинал уступать дорогу самому первому, сероватому оттенку зари. По ту сторону снова начинались деревья, дорожка тоже, более крутая, более официальная, с электрическими фонарями, сияющими на поворотах, от которых чернота в промежутках снова делалась еще чернее. Она вздрогнула, зевнула.
— Можно вам один вопрос задать? — сказал Костя.
— Валяйте.
— У вас ведь есть семья?
— Да.
— Муж?
— Нет.
Потом, когда Костя опять успокоенно замолчал, продолжая брести рядом с ней, она сказала:
— Что, все? Больше вы ничего узнать не хотите?
Пока что нет, — ответил он.
Дорожка подвела к мостику через железную дорогу, перешла в ступеньки, прерывающиеся и начинающиеся снова, образуя ряд спускающихся бетонных уступов, словно набросок парадной лестницы, ведущей в бальную залу, но не в помещении. Дойдя донизу, она, не веря своим глазам, ступила на песок. Это действительно был пляж, матовый, тусклый под неожиданно широким небом, лишь начинавшим подергиваться румянцем. Налево и направо в воду уходили темные мысы. А спереди доносился тихий плеск волн, зовущие голоса.
— Это водохранилище? — спросила она.
— Здрасьте — это же Обское море, — ответил Костя. — Шестьдесят километров в длину, двадцать в ширину, десять метров в глубину. Преображенная природа. Природа, которой придали форму строители социализма. Лучше всего смотреть с этого места — специально сделано на радость интеллигенции. Парусный спорт, водные лыжи. Плавание. Вы пойдете?
Они подбежали к кромке воды и торопливо разделись среди других кучек одежды, не глядя друг на друга. К берегу катились стеклянные бурунчики, и она кинулась в темную поверхность одного, ожидая, что резкий холод прорвет ее сонливость и зарождающуюся головную боль. Но вода была лишь прохладной, пресной, как и положено речной, с неопределимым добавочным привкусом, благодаря которому она впервые за целый день и целую ночь, проведенные здесь, по-настоящему убедилась, что уехала далеко-далеко от дома, в незнакомую Азию. Эта прохладная оболочка жидкости, что поглаживает ее, словно множество рук, ручейками стекла с гор, где пастухи шли за колокольчиками своих яков; и вот она здесь, в воде, качается на волнах, голова в окружении других голов прорывает гладкую, стального цвета поверхность. Она перевернулась на спину и, глядя поверх своих сосков и пальцев ног на горизонт игрушечного океана, рассмеялась вслух от чистой Детской радости. Снова начнется настоящая жизнь, поезд, в котором едет Макс, уже спускается с отрогов Урала, скоро заря превратит воду в прозрачную; но там, вдалеке, в рассветных лучах уже виднеются островки — кучка деревьев на песчаном берегу и больше ничего, — странным образом похожие на необитаемые острова из книжек с картинками.
— Ну и как? — окликнул ее из воды Валентин.
— Да так… — начала она.
2. Цены на мясо. 1962 год
Володя стоял у ограждения на крыше городской прокуратуры, борясь с желанием пригнуться. Ему было страшно с самого вчерашнего утра, теперь же его охватил настоящий ужас. Из-за поворота улицы Московской выходила толпа. Их должны были остановить танки, выстроившиеся на мосту на окраине города, но этого почему-то не произошло; их должны были остановить пожарные машины, расставленные по переулкам вдоль спуска Герцена, но этого почему-то не произошло; и вот теперь первый ряд бастующих был совсем близко, развевались красные флаги, виднелись высоко поднятые портреты Ленина, все это невероятным образом походило на толпу борющихся за правое дело в фильмах о революции, только среди захваченных ими на складах плакатов, припасенных для первомайской демонстрации, были их собственные, самодельные, неприличные, как надпись на заборе, на одних было написано “мясо, масло, повышение зарплаты”, на других — это было хуже всего — “Хрущева на мясо”. И по мере их приближения к площади рос шум, настойчивый гул недовольства, какого Володя никогда в жизни не слышал. Пока недовольство это было добродушным, своего рода карнавальный гнев — ведь этот шум издавали люди, считающие, что победа будет за ними. Вдоль всей улицы магазины по-прежнему стояли открытыми, витрины блестели, сияли на солнце, еще не разбитые, даже витрины продовольственных с пустыми полками. Рабочие привели с собой семьи, оделись по-праздничному. Студенты Политехнического института тоже пришли, ухватившись за возможность выразить протест против серого горохового супа и хрящей, которые подавали у них в столовой. По тротуарам туда-сюда бегали возбужденные дети. Они думают, это праздничная демонстрация, решил Володя, да и погода подходящая, только пыль и дымка затеняют жесткую южную синеву неба. От рубероида на крыше прокуратуры исходило ленивое летнее благоухание. А там, внизу, никто не распоряжался. Одновременно говорили десять тысяч голосов — десять тысяч голосов, сливающихся в человеческие радиопомехи, в которых можно было различить лишь общее недовольство. И все они, по сути, были недовольны им лично.
— Вот придурки, — сказал седоволосый мужчина. (Володя только что отпер дверцу, выходящую на крышу, ему и пятишести солдатам). — Что они вообще себе думают?
Говорил он едва ли не задушевно. Солдаты выполняли его приказы, хотя сам он был из гражданских: рабочая кепка, жилет, часы с цепочкой. У него было лицо монаха, красное, жизнерадостное, с печальными глазами.
— Ну ладно, сынок, — сказал он, обращаясь к Володе. — Мы уж дальше сами. Давай, беги, да поживее.
Володя несся, перепрыгивая через три ступеньки, глотал воздух, радуясь, что толпа его не видит, но по-прежнему слыша ее гневный рокот за стеной. На улицу черным ходом, через дорогу позади милицейских заграждений, к заднему крыльцу горкома — а тут как раз и сами московские гости высыпали из здания, торопливо семенят обратно, к веренице черных машин, стоящих тут, в пыли. Басов, первый секретарь обкома, заметил его и кивнул на последнюю машину. Володя влез и оказался зажат между молча сидящими руководителями районного аппарата; еще до вчерашнего дня он старался исхитриться, чтобы эти люди обратили на него внимание, теперь
#е они неотрывно смотрели голодными глазами на него, слишком молодого, чтобы подхватить их заразу, а потому все еще способного, если правильно разыграет свою карту, выбраться из всего этого с неповрежденной карьерой. Они были небриты, в пятнах пота после прошлой ночи, когда их продержали взаперти на заводе. На заре их вызволило специальное подразделение, но домой, чтобы привести себя в порядок, их не отпустили; Басову и его приспешникам велели не отставать от москвичей — униженные, молчаливые, они казались воплощенным укором. А Володе, наоборот, разрешили бегать по поручениям. У Басова в глазах читалось тоскливое осознание катастрофы, вид у остальных был такой же побитый, как у всех, за исключением разве что директора завода Курочкина, который, по мнению Володи, был, по-видимому, слишком глуп, чтобы полностью оценить поворот, только что произошедший в его жизни.
Басов прочистил горло.
— Надеюсь, вы всячески помогаете нашим товарищам, — сказал он.
— Всячески, товарищ Басов, делаю все, что могу.
— Если им потребуются какие-нибудь сведения местного характера, если они пожелают использовать какие-либо средства… в общем, я уверен, что вы не подведете. В некотором смысле вы теперь представляете партийную власть в местном масштабе. Надеюсь, вы это понимаете.
Это значит, подумал Володя, что на мне лежит ответственность — я должен тебя спасать любыми способами, какие только в голову придут. Вот уж спасибо так спасибо. Как бы то ни было, от меня требуется только одно — бегать вверх и вниз по лестницам. Однако он серьезно кивнул.
— А вы не знаете, — с излишним энтузиазмом начал Курочкин, — не можете нам сказать, товарищи никак пока… э-э… не сигнализировали, какое их мнение?
— Ой, да хватит тебе уже, — резко оборвал кто-то другой, и в машине воцарилось неприятное молчание.