— Покататься, — ответил лейтенант. Водитель заворчал. Так о чем это я? Ах да. Друзья чекушкинские. Значит так, Чекушкин всем своим друзьям оказывает услуги. И как же он, по-твоему, помогает капитану? Я тебе скажу. Этот наш паразит, он не только туда-сюда крутится, он еще и стукач, оказывается. Ты бы на его дело посмотрел. Он нас уже целых 28 лет выручает. Да и не только нас. Соседей наших, ребят из безопасности, тоже. Похвально, а? Гражданский долг, понимаешь. Конечно, кое-кто скажет, мол, на друзей стучит. Кое-кто скажет, мол, Чекушкину веры нет, это такой клиент, что оторви да брось. Да только Чекушкин, он свою выгоду понимает. Дает нам помаленьку — тут кусочек, там кусочек, чтоб порадовать; но первым делом о себе заботится, так ведь? Так ведь, Чекушкин? Всех сдает, только бы самому на плаву удержаться.
— У меня договоренность… — начал Чекушкин.
— Ага, знаю. С капитаном. Только со мной у тебя никакой договоренности нету. А я вот тут думал-думал. Про тебя думал, про твоих друзей, и говорю себе: значит так, если бы это были правда друзья, под тебя было бы не подкопаться, никто бы тебя и пальцем тронуть не посмел, а то ведь эти друзья, большие шишки, расстроиться могут, случись что с тобой. Тогда я себе говорю: так, а ну соберись. Речь-то о ком? О паразите и стукаче. И каждый, кто с ним дело имеет, должен об этом знать, должен хоть какое-то понимание иметь, что это за слизняк такой. Если друзья по правде, так они за тебя умереть готовы. А твои друзья — что-то я подозреваю, им вообще плевать, жив ты или помер. Ну что они, ну немножко разозлятся, если ты им очередную услугу не окажешь. Вот и все. Мы где? — спросил он водителя. — Где-то на восьмом километре?
— Только проехали, — ответил водитель.
— Пойдет.
“Москвич” вывернул, громыхая, на обочину шоссе. Вдали виднелась одинокая пара бело-голубых фар грузовика. А так все было тихо.
— Вот я и подумал, — продолжал лейтенант. — Чего бы мне чисткой не заняться? Хоть немножко говна убрать, которое к этому говенному миру пристало. Что мне мешает?
Наверняка блефует, подумал Чекушкин. Наверняка играет. Просто потрясти меня решил. Однако лейтенант вылез из машины, рванул заднюю дверцу и вытащил Чекушкина за шиворот наружу. На близком расстоянии от него несло водкой, и по движениям заметно было, что он сильно пьян. Он неверными шагами направился в сторону от дороги и потащил за собой Чекушкина, ухватив его одной здоровенной ручищей. За его ступнями тянулись два белых прорытых туннеля. Миллионами частичек падал снег. Водитель осторожно шел за ними. Лейтенант отфыркивался с каждым выдохом.
По ту сторону от полосы хвойных деревьев лейтенант остановился. Он подтянул Чекушкина кверху, поставил на ноги, потом еще выше, подцепив за подбородок, пока короткие ножки в невзрачных брюках не заболтались в воздухе и Чекушкин не уставился сверху вниз в лицо милиционера, красное, заросшее щетиной, в налитые кровью глаза, судорожно мигающие от снежинок, которые все падали блестками.
— Что вам нужно? — пропищал Чекушкин.
Лейтенант ударил его свободной рукой в живот. Было поразительно больно.
— Жизнь — говно, — сказал лейтенант вдумчиво, словно составляя опись. — Квартира — говно. Работа — говно. Машина — говно.
— Скажите мне, что вам нужно!
— …машина — говно.
— Я вам новую машину могу достать!
— Правда, что ли, можешь?
— Да!
Лейтенант подтянул его поближе, они оказались нос к Носу. Два налитых кровью глаза слились вместе, и Чекушкину Понадобилось мгновение на то, чтобы осознать: опускающий веки циклоп, которого он видит в сантиметре от себя, на самом деле подмигивает.
— Вот за это спасибо, — прошептал лейтенант и отпустил Чекушкина; тот упал в сугроб.
Видимо, лучше было не вставать. Он остался лежать, хватая воздух и сочась слезами, пальто у него задралось, снег обжигал шею; так он лежал, пока не убедился в том, что представление окончено. Наконец-то. Шаги стали удаляться: хруст, шорох, хруст, шорох; взрыв смеха прервало хлопанье дверец. “Москвич” кашлянул, ожил; раздался шум мотора, потом стих. Тогда он перевернулся лицом вниз. В таком положении сила тяготения сжала его несчастный желудок, как мягкий мешок; он выблевал обед тремя водянистыми потоками, которые впитались в свежий пушок на поверхности сугроба. Когда он поднялся на четвереньки, вес тела придавил руки к твердой старой корке внизу, грубой, зернистой, словно холодный коралловый риф. Чтобы выбраться, пришлось карабкаться задом и изворачиваться. Он нетвердо встал на колени, сплюнул, вытер снегом рот; постоял так в темноте, закрыв руками лицо, словно молился, хотя на самом деле он не молился, не обдумывал месть, не выстраивал план, не делал ничего — лишь сосредоточился на дыхании, неровно вдувая и выдувая воздух через ладони. Дыхание еще работает. Воздух еще подает внутрь жизнь, заслуживает он того или нет. Под соснами не лежит черный ворох, не сочится темной кровью, его не прикроет новый снег, он не отойдет, не провалится туда, в глубину, в геологические пласты зимы, в холод, в прошлое, во тьму. Нет. Вместо того — еще немножко этого ветерка, еще немножко дыхания; еще немножко поизворачиваться, попетлять в этом мире, где свет.
Правда, сейчас света вокруг не было. Стояла полная тьма, снег валил густо, черт, настоящая метель, только падал медленно: вертикальный спуск, а не горизонтальный захлест. Если вот так стоять на коленях, можно исчезнуть. Лейтенант хотел просто напугать его, но вообще мог бы и убить по случайности, а теперь Чекушкину надо было шевелиться, искать укрытие. Он встал, борясь с головокружением, и побрел назад к шоссе, стряхивая с себя этот мусор, образец идеальной математической красоты, что падал с неба ему на волосы, плечи, руки.
На Тюменском шоссе не было видно никаких машин. Он засеменил через дорогу, на ту сторону, и пустился в путь, оскальзываясь в своих городских ботинках там, где слякоть в колеях замерзла по новой. Он попытался рассчитать маршрут. Восьмой километр или около того, так что до границы зоны новостроек всего три-четыре километра, и всего четыре или пять — до обитаемых зданий, где тепло. Но он очень странно себя чувствовал. Боль от удара не проходила. Она словно распространилась из того места, куда он пришелся, и теперь заливала собой всю верхнюю часть тела. К тому же, оставшись с пустым брюхом, Чекушкин невероятно замерз. Уже на то, чтобы не сойти с дороги, требовалось усилие. Он чувствовал, как снежинки, перешептываясь, опускаются на его непокрытую голову, хотя во тьме впереди их не было видно, лишь посверкивала сама чернота, пульсирующее трепыхание, словно помехи на телеэкране. Куда подевалась его шапка? Осталась на заднем сиденье милицейской машины, сообразил он, вместе с портфелем. Не страшно — там все равно ничего не осталось, а записная книжка в безопасности, у него в кармане. Он решил, что просить, чтобы их вернули, наверное, не стоит. От этой мысли он захихикал. Он продолжал семенить, все дальше и дальше. В трепещущих сигналах-помехах впереди не было ни проблеска, ни намека на то, что там город: ни уличных фонарей, ни красных предупредительных огней на кранах. Однако постепенно он начал различать, как помехи проясняются, из черного на черном переходят в серое на сером, в кремовое на кремовом, в золотое всевозможных мечущихся оттенков, словно кто-то крутит ручку телевизора. И звук тоже усиливался, от шепота до самого верхнего уровня, до рева. Явление было до того интересным — он даже забыл, что надо идти. Он стоял, покачиваясь, и размышлял об этом, пока огромный “МАЗ” не загудел прямо у него за спиной, заставив его подпрыгнуть.
— Ты что, мужик, совсем охуел? — водитель высунул голову в окно. Затем, недоверчиво: — Чекушкин?
Он протянул заботливые руки, помог ему вскарабкаться в кабину, устроиться в углу большого переднего сиденья, в блаженном тепле. Всплыло лицо водителя, молодое, усатое, любопытное.
— Да, ну и видок у тебя.
Картотека выплюнула карточку.