Эмиль почувствовал до стыдного сильное облегчение. Он не сводил глаз с горящего кончика сигареты.
— Знаете, — тон Мохова сделался куда менее серьезным, даже поддразнивающим, — скажите спасибо, что вам не Брежневу докладывать досталось. По всем сведениям, он человек, как бы это сказать, такой, что в луже утонет. Говорят, если ему сказать что-то такое, чего он не понимает, то он сразу, — Мохов придал лицу выражение дружелюбного слабоумия, — “хм-м, это не по моей части. Моя сильная сторона — это, как ее, организация и, как ее, психология”.
Эмиль опасливо улыбнулся. Теперь, когда страх унялся, наверх карабкался другой щенок, злость. Мохов взглянул на его лицо и, видимо, не нашел там того, чего ожидал.
— Но зачем меня было вызывать из такой дали, — сказал Эмиль, — если ему не нравится то, что мы предлагаем? Не понимаю, какой смысл проводить реформу, которую мы предложили, исключив самое главное.
— О господи, — сказал Мохов.
— Я просто не понимаю, что тут делаю я.
Да, оно и видно, — Мохов наклонился и аккуратно затушил сигарету о подошву туфли. Потом зажег другую и сказал: — Давайте пойдем, прогуляемся?
Но разве нам не… — Эмиль указал на дверь дома.
Мы им какое-то время не понадобимся, — ответил Мохов. — Нет, правда, все в порядке. Пошли.
Он выпрямился и первым двинулся с веранды. Подошли охранники, но резиновое бормотание и попискивание, донесшееся из рации, подтвердило, что им разрешается прогуляться, и Эмиль последовал за Моховым к аллее, шедшей к домику у ворот: там росли не длинные, тонкие сосны и березы Академгородка, а сучковатые лиственные чудища, с густыми, похожими на кочаны цветной капусты кронами, под ними царил зеленый мрак. Тут воздух походил на медленно текущую, тепловатую воду. Мохов дождался, пока они отойдут на достаточное расстояние, так, чтобы их не слышали охранники, и только тогда приподнял черные брови, приглашая Эмиля высказаться.
— Я думал, нас поддерживают, — выпалил Эмиль. — Думал, на самом верху по-настоящему поддерживают реформу.
— Так оно и есть, — сказал Мохов. — В политическом смысле товарищ Косыгин действительно делает ставку на реформу. Он целиком за нее, пока она не мешает более важным вещам.
— А именно?
— Стабильности, разумеется. Он человек разумный и осторожный, ему важнее закрепить имеющиеся успехи, а не проводить эксперименты, которые могут поставить это под угрозу. Он согласен с вами в том, что хорошо было бы увеличить благосостояние. Те темпы роста, которые вы обещаете, ему, конечно, нравятся. Однако главная его цель — не нарушить упорядоченной работы нашего народного хозяйства.
— Даже если упорядоченная работа нашего народного хозяйства не способна удовлетворять потребности людей? Я имею в виду уже имеющиеся потребности. Она ведь совершенно им не отвечает.
— По моему опыту, потребности людей растут в точности с той же скоростью, с какой и средства, доступные для их удовлетворения, — спокойно ответил Мохов. — Вы оторвитесь на минутку от светлого будущего и посмотрите вокруг. У нашего народного хозяйства есть свои недостатки, однако благодаря ему наши граждане накормлены и одеты лучше, чем большинство людей на планете. Посмотрите на индийцев. Посмотрите на китайцев. По сравнению с ними средний советский человек богат как Крез.
— А по сравнению с американцами? По сравнению с европейцами?
— Ну, что уж там, — ответил Мохов.
— Вы хотите сказать, мы больше не стремимся обогнать капитализм?
— Я вам объясняю, что товарищ Косыгин и его сотрудники боятся всего, что может заставить нас потерять уже достигнутое.
— И оптимальное ценообразование подпадает под эту категорию.
— Совершенно верно.
— О господи, да почему же?
— Вы что, правда не понимаете? Слушайте, ваши цены — не просто цены. Они сами по себе являются политическим курсом. Они — элементы плана. А вы нам все твердите, что их никто не будет устанавливать. Они будут создаваться — как вы там говорили? — автоматически, с помощью какого-то математического черного ящика, который нам придется принимать на веру, и все. Они выйдут из-под контроля, как и их последствия.
Эмиль вышел из себя.
— Именно эта иллюзия и есть самое вредное, — сказал он. — Вы что, действительно считаете, что последствия неправильных цен находятся под контролем потому лишь, что эти цены определяет комитет? Да из-за них происходит столько нарушений, что все не сосчитать!
Согласен, — хладнокровно сказал Мохов. — Согласен. Но доказать, что ваше решение не усугубит проблему, это ваше дело. Неправильные цены обладают последствиями, с которыми мы умеем справляться. Мы можем вмешиваться; м ы можем немного облегчить положение; мы можем реагировать, когда возникают трудности. Мы этот механизм знаем. Знаем, как соединены его детали, — а они, знаете ли, в самом деле соединены, они все части единого целого: и цены, и система снабжения, и планы. Они переплетены между собой. Причем нам известно: что не дает механизму встать, так это наша способность действовать практически — наше право решать на свое усмотрение. А что хотите сделать вы? Вы хотите это право у нас отобрать. Вы хотите, чтобы план для десяти тысяч предприятий поступал прямо из ЭВМ. И тогда не будет возможности исправлять ошибки. Все ошибки, которые попали в ваши цены в самом начале, там навсегда и останутся, будут все умножаться и умножаться, пока механизм от этой тряски не развалится на куски. Нет уж, спасибо.
— Но оптимальные цены ошибок не содержат.
— Вот как? Чем же они лучше тех данных, на которых основаны? Если я правильно понимаю, они рассчитываются на основе эффективности оборудования предприятий. Иными словами, они зависят от того, предоставят ли директора полностью верную информацию о том, на что их предприятия способны. Я говорю как человек, который почти тридцать лет пытается заставить их делать именно это, и должен сказать, мне представляется слегка маловероятным, что они изменят свои привычки, как только вы пришлете им новый бланк для заполнения. Если же предположить, что мы имеем дело с двурушничеством и заботой о собственных интересах, скажем так, средней степени, то ваши замечательные новые цены содержат в себе столько же ошибок, что и старые, плохие, — причем у нас нет никакой возможности помешать им творить безобразия.
Эмиль остановился, закрыл глаза и надавил на веки кончиками пальцев. Его окружила темнота, его собственная, в которой квадратики золотого света пульсировали на зеленом фоне. Это был не тот взгляд на народное хозяйство, против которого он собирался выступать. До чего цинично.
— И Косыгин так думает? — спросил он.
— Откуда мне знать? — улыбнулся Мохов. — Вероятно, не в точности так. Но у него, по-видимому, есть ясное ощущение, что нашу систему не стоит ломать, устраивая благонамеренные эксперименты. Поэтому он даст реформе испытательный срок, он вложит в нее свои новые силы, но с самой системой на риск он не пойдет. Если вам нужен риск, — продолжал Мохов, глядя на Эмиля, — то, боюсь, вам — к Никите Сергеевичу.
— Но ведь ясно, что дело не терпит отлагательства. У нас есть краткий период, в который следует достичь темпов роста, необходимых для…
— Об этом я бы не стал особо переживать, — сказал Мохов. — Времени много.
— Но до 1980-го осталось всего… погодите, — медленно произнес Эмиль. — Вы что, хотите сказать, что они решили отказаться от целей, поставленных в партийной программе?
— Нет, конечно! — ответил Мохов. — Как же мы можем отказаться от идеи строительства коммунизма? Это было бы абсурдно в экзистенциальном смысле. Я просто хочу сказать, что времени много.
У Эмиля кружилась голова, он пытался вспомнить, какие новые формулировки обещаний об изобилии попадались ему на глаза с тех пор, как сняли Хрущева. Возможно, они в самом деле звучали менее часто, менее конкретно. На основании того лишь, что эти вещи по-прежнему упоминались, он позволил себе считать, что курс партии претворяется в жизнь с тем же энтузиазмом, который вложил в него Хрущев. Однако, если этот курс оставили на бумаге только для того, чтобы новое начальство имело возможность прикрыться фиговым листком, изображая неуклонность, тогда все его предположения были ошибочны. Ему придется заново переосмыслить этот мир; причем заниматься этим и дальше в обществе этого злобного насекомого, которое даже не трудилось скрывать удовольствие от возможности поставить на место ученого, его совершенно не тянуло.