— Мама!
— Что?
— Знаешь, я уже к концу книжки подхожу, это научная фантастика, и там у них есть такое место, которое исполняет желания, как золотая рыбка, только тут инопланетяне со своей техникой, и это очень опасно. Ну вот, значит, там один глупый человек и один сильный, и глупый сразу как бросится и давай загадывать. Загадал такое огромное желание, чтобы все во всем мире были счастливы, но тут его эта инопланетянская штука раздавила. Вот я и думаю, может, это на самом деле эта самая… ну, как ее…
— Метафора?
— Что? Я имею в виду, такая вроде картинка перевернутая. Ну, понимаешь. Нашей жизни.
— Покажи-ка.
Зоя облизнула пальцы, и Макс протянул ей книжку через стол, на котором стояли черный хлеб и кефир. “Счастье для всех!.. Даром!.. Сколько угодно счастья!.. Все собирайтесь сюда!.. Хватит всем!.. Никто не уйдет обиженный!.. Даром!.. Счастье! Даром!..”
Она перевернула книгу, взглянуть на корешок. “Пикник на обочине”. Ну-ну.
— Может, это совпадение, — сказал Макс.
— Нет, не совпадение. Это автор умничает, совсем как ты. Ладно, давай, литератор. Быстренько, раз-два. Пошли, пора уже.
У входной двери квартиры Макс, как обычно, обреченно продемонстрировал, что в его ранце лежат домашняя работа, тетрадки, учебники, карандаши. В десять лет он терял предметы с такой потрясающей легкостью, что казалось, будто все сумки и карманы, к которым он имеет какое-либо отношение, соединены с потайными выходами из космоса повседневности. Он взял привычку разводить руками и поднимать брови, когда вещи исчезали, изображая озадаченность, словно фокусник на сцене, и вряд ли это нравилось его учительнице.
Она надела пальто поверх лабораторного халата, они завернулись в шарфы, натянули перчатки и шерстяные шапки. Стоял конец зимы, но все равно на улице было около минус пятнадцати, сухой сибирский холод.
Улица Терешковой была взбаламучена и представляла собой море замерзшей черной грязи. Лучше пойти в школу другой дорогой, позади и между многоэтажек, по снежным дорожкам, над которыми высились деревья. Снег был уже старый, скрипел и хрустел под ногами. Небо было сланцевотемным. Из дома впереди слева по-прежнему поднимался столб пара, из окна квартиры, где доведенный до отчаяния жилец раскроил трубу парового отопления, чтобы стало немного теплее. Их дыхание поднималось столбами поменьше. Нос Макса заострился, превратившись в ярко-розовую точку. Мимо, между черными вертикалями сосен, пронеслась на лыжах стайка программистов — вжик-вжик-вжик. На ту сторону Морского проспекта, по хрустящей корке, туда, где в полумраке светились темно-красным и охрой дома повыше качеством, а обшитые деревом балконные лоджии посверкивали огоньками, словно окошки гарема из “Тысячи и одной ночи”. Выше по холму, там, где Президиум, только-только поднималось над горизонтом солнце — апельсин-королек; внизу, там, где Обское море, во тьме почти ничего не было видно. Зимой самые закаленные катались у берега на коньках, еще во льду имелись проруби для подводной рыбной ловли.
Школа № 21 стояла в лучшем районе города, среди домов академиков. Здесь тротуары были расчищены, и они влились в поток детей с ранцами, тащившихся туда же. Насколько она видела, других родителей тут не было. Макс тоже последние два года ходил в школу самостоятельно, но сегодня она хотела дойти с ним до самых ворот, проследить, как он пройдет внутрь, под идиотским плакатом, на котором Ильич поглаживает по головкам детей.
— Макс… — начала она.
— Гляди, вон тот профессор, с которым ты танцевала, тебе машет.
Она посмотрела на ту сторону улицы и действительно увидела там Леонида Витальевича, который выбирался из своей зеленой “волги” и дружелюбно махал ей рукой. Сделай этот жест любой другой, в сложившихся обстоятельствах он был бы открытым проявлением солидарности, но в отношении Леонида Витальевича никогда нельзя было понять, что он заметил или предпочел заметить. Этот человек, рассказывали, пытался задать математическую задачу каждому из кандидатов, когда в его институте решали, кого выдвинуть в Академию наук, — как говорили, искренне не понимая, что все предопределено с самого начала. С Зоей он всегда был очень любезен, хотя общие межинститутские семинары уже довольно давно не проводились. Кибернетика больше не стояла на стыке наук. Она улыбнулась и помахала в ответ; но Леонид Витальевич, видимо, попал ногой на скользкий пятачок, потому что свалился кучей — ба-бах, — так что остались видны только черное пальто и раскинутые ноги. Старая ворона, помятая, перья торчат. Его водитель кинулся к нему, помог подняться, повел его вверх по дорожке к профессорской столовой.
Один из пары мальчишек постарше хихикнул. Его друг весело стукнул его кулаком в плечо.
— Пошли, пошли, чего тут смотреть, — сказал он. — Подумаешь, еще один толстый жид на задницу свалился.
Зоя сердито посмотрела на них и собиралась что-то сказать, но Макс бросил на нее не по годам взрослый взгляд. Вероятно, он был прав. Теперь это было везде — плевки не только от подростков, но и от их родителей в институтах, и от студентов в университете. Прошлой зимой был случай, когда кто-то из русских ребят в общежитии решил, что хорошо будет так пошутить — запереть двери, оставив евреев на холоде на всю ночь. Они вывесили рукописное объявление, гласившее “Курица не птица, еврей не человек”.
— Ты что хотела сказать, мам? — спросил Макс. — А то уже звонок. Опоздаю.
— Просто… ты не удивляйся, если сегодня произойдет… что-нибудь неприятное. Если тебе про меня расскажут что-то плохое.
— Не волнуйся, — сказал Макс. — Я знаю, как себя вести. Мне Костя сказал, что делать. Пока… — и он побежал к воротам, не дожидаясь, пока она вгонит его в краску своим поцелуем.
Когда она снова перешла Морской, солнце уже полностью поднялось и теперь заливало ярко-оранжевой волной землю, плело путаницу теней вокруг деревьев на той стороне. Губы обжигал мороз, во рту чувствовался притупленный вкус бензиновых выхлопов от шедших мимо автобусов. Впрочем, день выдался ясный — над головой была синева, словно глазок в павлиньем пере. Настроение у нее помимо воли поднялось. В здешней жизни ей всегда больше всего нравился лес — а лес был по-прежнему на месте, им можно было наслаждаться по дороге на работу, даже когда других удовольствий в Академгородке не осталось, когда люди больше не доверяли незнакомцам, когда больше не слышно было тысяч разговоров о работе: в очереди на почте — о ядерном синтезе, в кино — об окружающей среде, в прачечной — о социологии. Лес остался стоять.
Зимой кроны берез превращались в ажурный узор без листвы, среди тонких веточек виднелись темные шарики с семенами — узлы в сети, которую не ухватить глазом, все шевелящейся и шевелящейся на холодном ветерке, теребившем верхушки деревьев. Сосновые иголки под слоем инея казались зеленовато-черными. Казалось бы, слишком холодно, чтобы работали рецепторы в человеческом носу, но каким-то образом смолистый запах все равно проникал, холодный и медленный, густой, как микстура от кашля. Она шагала по хрустящей белизне между бледными стволами и красными. Вокруг нее по лесу перемещались другие фигуры, правда, одинокие, на расстоянии друг от дружки. Она не слишком обрадовалась, когда, повернув по тропинке, обнаружила за углом Валентина, который поджидал ее под деревом, обхватив себя за плечи и выдыхая облака пара.