— Доброе утро, — сказал он.
В прошлом году он побывал в Праге и с тех пор отрастил свои светлые волосы подлиннее, завел смешные усики, шедшие от уголков рта к низу подбородка редкими полосками. Вид, совсем как у чеха, несомненно, очень юный; однако теперь у него под замшевым пиджаком было небольшое брюшко, а дома — двое малышей. Да, мальчик, прошли твои времена, подумала она.
— Да?
— У меня тут твои деньги, следующая выплата по договору.
Не стоило спрашивать, почему он передает ей деньги в лесу, когда хоздоговор с “Факелом”, насколько ей было известно, совершенно законный, никаких махинаций. Проблема была не в деньгах — в том, что их могли увидеть вместе.
— Не вижу большого смысла, — сказала она.
— А я не вижу смысла в том, чтобы держать их у себя. Мы не знаем, долго ли еще это будет продолжаться.
“Факел” был сперва громким, впоследствии — до неловкости крупным успехом. Там занимались написанием программного обеспечения по договорам для предприятий по всей Сибири, и денег поступало столько, что в какой-то момент, говорили, у комсомольской организации Академгородка на счету было два миллиона рублей. С тех пор они поспешно принялись тратить их на разные хорошие дела: научно-исследовательскую работу, спортивные мероприятия, фестиваль бардов, который должен был проходить сегодня вечером.
— Серьезно?
— Ты что, не слышала? Все клубы закрывают. “Под интегралом”, Кофейно-кибернетический клуб — вообще все. Мы рассчитываем продержаться еще пару недель.
. — Очень жаль, — неловко сказала она.
— Да, что поделаешь. Так что бери, что уж там. Бери-бери. Может, пригодятся.
Она положила конверт в карман, порылась в голове в поисках какого-нибудь дружелюбного ответа.
— Только что видела вашего гения, — начала она.
— Леонида Витальевича? Знаешь, он уже не мой гений, на самом деле. С тех пор как начались эти дела с “Факелом”, я в институте почти ничем не занимаюсь.
— Говорят, теперь он за стальные трубы борется, раз уж мир спасать ему не дают?
— М-м, — пробормотал Валентин.
— А тебя разве не тянуло заняться? — поддразнила она. — Работа наверняка важная…
Зря. Валентин не улыбнулся — накинулся на нее: красные щеки, несчастные глаза.
— Тебе никогда не приходило в голову, — прошипел он, — что, если бы ты поменьше смеялась над людьми, то, может, и не попала бы в этот переплет? Я тебя не понимаю. Вообще не понимаю. Как можно быть такой безответственной, такой эгоистичной? Ты как будто считаешь, что вокруг тебя никого нет. Знаешь ли, нам, всем остальным, тоже приходится расплачиваться. Господи! Да я бы на твоем месте в штаны наложил от страха! Тебе что, плевать, что с твоим сыном станется?
— А иди ты знаешь куда! — с этими словами она отошла.
Ей казалось, что разговор окончен, однако, пройдя метров пятьдесят с прижатой ко рту рукой, она услышала, как хрустит снег — он бежал за ней.
— Зоя, подожди.
— Что?
— Я хотел спросить: вы с Костей по-прежнему встречаетесь?
— Что?
— Вы с ним по-прежнему… ну, это самое…?
— Да тебе-то какое дело? Какого черта ты все время лезешь?
Невероятно, но он положил ладонь ей на руку. Она стряхнула ее.
— Зоя, мне просто надо…
— Да оставь ты меня, ради бога, наедине с моей безответственностью!
На этот раз он не пошел за ней, только спросил, обращаясь к ее удаляющейся спине:
— Все нормально у тебя?
— Все прекрасно, — сказала она. — У меня все прекрасно.
Вот тебе и тишина леса. Весь остаток дня в институте она думала о Косте. Они с ним, так уж сложилось, не встречались в том смысле, который имел в виду Валентин, причем уже довольно давно. Это была ее инициатива. Честно говоря, ей нравилось думать про себя, мол, связался черт с младенцем; однако она не хотела, чтобы этот роман перерос в решающий фактор в ее судьбе. Один раз она уже была замужем, хватит. Ей нравилось приводить его в квартиру потихоньку, в такое время, чтобы не увидел Макс; нравилось урывать пару часов в субботу днем, когда Макс ходил на кружок юных изобретателей, а потом идти забирать сына, втайне ожив, пробудившись под одеждой, с губами, слегка припухшими от поцелуев, все еще чувствуя во рту их вкус. Он не был ни хвастуном, ни простачком, позволял ей ненавязчиво обучать себя. Однако у них были разные периоды в жизни. Ему хотелось большего, нежели ее свободные часы днем, ему хотелось быть влюбленным и чтобы его любили в ответ, чтобы то, что между ними произошло, стало определяющим событием в его судьбе или, по крайней мере, в этой части его жизни. Это можно было понять. Ему было двадцать с чем-то. Он считал, что все должно быть взаимодополняющим, осмысленным. Он считал, что события, проходя, должны образовывать в воздухе какую-то различимую, понятную фигуру. Поэтому она потихоньку прекратила все это, чтобы он мог пойти и влюбиться в кого-нибудь еще — испытать страсть, у которой будет сюжет. После чего она наконец смогла познакомить его с Максом, сделать из него друга семьи. Они хорошо ладили — Костя умел давать советы о том, как обходиться с миром мальчишек и мужчин. Ей же приходилось тихонько справляться с ревностью, осаждавшей ее без всяких рациональных причин, когда она видела его идущим с какой-нибудь разбитной аспиранткой.
— Ваш пропуск, — сказал вахтер в стеклянной будке на входе в Институт цитологии и генетики.
— Да что вы, Тема, вы же меня знаете.
— Извиняюсь, но без пропуска не положено. Новое правило. Чтоб все пропуска показывали.
— Вы что, думаете, я себя за кого-то другого выдаю? Шесть лет меня пропускали, а тут вдруг.
— А с сегодняшнего дня положено, чтоб все пропуска показывали.
— У меня при себе нет.
— Тогда идите домой, принесите.
— Это глупо…
Но тут в дверях показался директор: полы пальто разлетаются, рука приглаживает прическу. Он явно собирался проскочить мимо, не заметив ее. Она с кислым удовольствием преградила ему дорогу
— Товарищ директор, вы не объясните Теме, что я вам сегодня нужна в институте, независимо от пропуска?
— На вас, милая моя, правила, как всегда, не распространяются?
Она улыбнулась ему во весь рот и сказала:
— Показательный процесс без обвиняемого не устроишь.
Пауза.
— Пропустите.
— Тактично, как водится, — сказал он, когда они стояли у лифта. Лифт приехал. Он вошел. — Научный совет ждет вас в час. Не опаздывайте.
Двери закрылись.
Когда она вошла в лабораторию, все четверо ее подчиненных ждали. Буквально ждали: сгрудившись у окна, ничего не делая, ничего не говоря.
— Что вы тут стоите? — сказала она. — Праздник, что ли? Давайте-ка за таблицы!
Она повесила пальто и попыталась сосредоточиться. Слава богу, поступила очередная огромная куча клинических данных, и можно было погрузиться в механическое занятие — их анализ. Ставить галочки, нумеровать страницы, полученные с ротапринта, забыться в успокаивающих подробностях эксперимента, еще хоть ненадолго. Порок развития позвоночника, кистозный фиброз, болезнь Дауна — девять подлежащих регистрации врожденных пороков. Галочка, галочка, галочка. Эта партия поступила из медицинского центра в Перми — там на окружающую среду существенно влиял металлургический комплекс, и, как она и ожидала, при таких условиях данные демонстрировали неуклонное увеличение количества мутаций, а в определенные периоды времени наблюдались резкие скачки — они явно соответствовали каким-то местным событиям. Однако два больших скачка, которые они привыкли видеть, были на месте, как обычно, и росли все выше по мере накопления данных: один в конце 30-х, другой в конце 50-х. Два внезапных всплеска в уровне врожденных мутаций у населения, присутствовавших в медицинской статистике по всему Советскому Союзу, везде, где она успела посмотреть, в одинаковой степени. Чтобы их объяснить, важно было помнить: в этих несчастных детях проявлялись мутировавшие гены их родителей. Следовательно, скачки соответствовали периодам, прошедшим за поколение до каждого из этих пиков врожденных пороков, периодам, когда по какой-то причине мутировавшие гены у населения встречались чаще, — или, если выражаться старым добрым дарвиновским языком, когда возникло определенное преимущество при отборе. Из опытов с дрозофилами ей было известно, что активная тенденция к мутации часто связана с приспособляемостью организма, когда в окружающей среде случается что-то серьезное. Однако для того, чтобы тенденция к мутации придавала людям повышенную выживаемость, требовалось, как можно заключить, некое бедствие, того же типа или тяжести, что атака вируса, из-за которого гибнут дрозофилы, не имеющие к нему иммунитета. Подобным эффектом могла обладать лишь демографическая катастрофа. Догадаться, что происходило за двадцать с чем-то лет до первого пика, было несложно. Конец 30-х, отними двадцать лет и попадешь в ужасные годы Первой мировой, революции, гражданской войны — в эпоху, когда четыре всадника апокалипсиса топтали поверженную Россию. Это был общепризнанный факт. А вот второй скачок был интересным. Конец 50-х, отними двадцать лет и попадешь в 30-е, в годы до общеизвестной катастрофы — вторжения Германии. А это явно указывало на то, что вымирание — в исторических, колоссальных, демографически значимых масштабах — началось еще до того, когда в этом можно было винить фашизм. В лаборатории она ни о чем таком не упоминала; однако они с коллегами, по сути, изучали историю, зафиксированную не в документах, архивах или даже человеческой памяти, но там, где никто не ожидал найти никаких записей — в самом человеческом организме. Если подумать, то дело обстояло понятнее некуда: где еще сохраняться прошлому, если оно вообще сохраняется, как не в генетическом архиве, неопровержимом, не поддающемся переписыванию? Фокус состоял в том, чтобы найти способ эти результаты опубликовать.