Очкастый парень вынул из замочной скважины ключ, отступил на шаг и с силой ударил по двери ногой. Серёга не успел отскочить, дверь шибанула его по локтю и груди, опрокинула на спину – больно, словно лошадь лягнула. Хорошо хоть, что голова пришлась точнёхонько по девчонкиному свитеру, спасибо ей. Очкастый парень навис над Серёгой, нагнулся близко и опять пообещал что-то совершенно невнятное и злое – Серёга таких слов в жизни не слышал, потому и не понял, что именно. Но бить его больше не стали. Опять заперли дверь и ушли. И девчонку увели.
Серёга, на всякий случай, не стал вставать с пола, только отполз боком к стене. Чтобы ничего больше городского не видеть, он накрыл лицо черным девчонкиным свитером, спрятал ладони между коленями и стал мысленно разговаривать с Лысенкой, представляя, что собака сидит рядом и слушает. А уж что Лысенко всё понимает – это даже сомневаться не приходится. Дурак-дурак, а понимает всё. Серёга рассказал ему о будущем лете, о том, что он никогда больше не будет ругать Лысенко за то, что тот гоняется с лаем за воронами, рассказал о девчонке, о песне, и даже о том, что девчонка – Серёгина родная дочь. Вот так вот, Трофим Денисович, отца у него нет, а дочь уже имеется. Такие интересные чудеса.
Загремела дверь, зашаркали сапоги, и свитер сдернули с лица – пришел какой-то мрачный взрослый человек в фуражке, и приказал Серёге выходить и следовать за ним. Очкастый парень топтался с ключами в коридоре, вид у него был странный, неуверенный какой-то. Серёге он сказал – "Привет, Паслёнов!" и даже криво улыбнулся, а человеку в фуражке, казалось, готов был чуть ли не поклониться. Парень пристроился за Серёгой, и всю дорогу до кабинета следователя Манюнина подталкивал Серёгу в спину, но осторожно, одним или двумя пальцами. В кабинете следователя обнаружилась девчонка – она сидела за столом, бумаги следователя валялись на полу, а сам Манюнин подбирал их по одной, сидя на корточках. Лысина его была красная и потная.
Новый человек бросил девчонке свитер и приказал:
– Оденься, Евгения.
Голос у него был глухой и очень спокойный, если не сказать – безжизненный. А следователю Манюнину человек сказал:
– Чтобы всё похерить. Или – вы меня знаете.
– Конечно, конечно, господин Серёгин, – быстро ответил следователь. – Мы ничего, ничего. Я пэ-э-э… прослежу.
Господин Серёгин поправил фуражку, помедлил, а потом спросил, глядя на портрет старика на стене:
– Вы из какой деревни, Паслёнов? Давайте, уезжайте к себе, нечего вам тут околачиваться…
И пошел к двери. Девчонка – Евгения, да? – соскочила со стула и крикнула:
– Херачки тебе! Никуда он не уедет!
– Евгения! – резко сказал господин Серёгин. – За мной идти!
Девчонка вывернулась из-за стола, подхватила Серёгу под руку и потащила к двери. Следователю Манюнину она сказала на прощание:
– Лизни меня в жопу, старичок, понял?
Следователь только улыбнулся, как кот, и прикрыл на секунду глаза.
Глава 3.
На темной улице тоже много чего произошло – махом, в одну минуту. Евгения и ее отец, первым делом, поругались, быстро и зло. Сказано было немного, только какие-то отдельные слова, словно обмен пощечинами – Ты! – А что?! Не твоя забота! – Да как ты?! Твою мать! – Не смей маму! Гадина! – Ах, ты, сучка! Сюда! Стоять! – и господин Серёгин ухватил Евгению левой рукой сзади за шею, и сильно, видать, надавил – девчонка согнулась и даже тоненько замычала от боли. В стоящей у края дороги машине вспыхнул желтый свет и водитель в оранжевой куртке завозился, вылезая, всегда готовый подсобить начальнику мучить собственную дочь. Серёга, не зная толком, что делать – ведь не будешь же драться с двумя взрослыми мужиками – взмахнул вполне бестолково рукой, но получилось все как нельзя лучше: от этого неловкого его движения господин Серёгин дернул головой, отстраняясь, и его фуражка немедленно свалилась и упала Евгении под ноги. Пинок желтого ботинка – и фуражка отлетает далеко в сторону, господин Серёгин тут же забывает про дочкину шею и бросается за своим имуществом, а девчонка кричит – Бежи-и-им! – и они с Серёгой летят мимо остолбеневшего водителя куда-то вбок, мимо освещенных зарешеченых окон Прибытковского отделения КоМЧеЭс, не разбирая дороги, в сторону, через кусты, с треском и топотом. С дороги во двор, наискосок, по песку и под деревьями, уворачиваясь от веток, снова на улицу, уже другую, широченную и освещенную мертвенным резким светом откуда-то сверху, отчего тени от столбов кажутся чернее сажи, и Серёга старается не попадать в них сапогами, чтобы не испачкаться, перепрыгивает их, будто провалы в земле. Девчонка на миг притормаживает и тянет Серёге руку, машет нетерпеливо – не отставай! – хотя Серёга и не отстает. Ладонь ее узенькая и холодная, как плотвичка, но пальцы сильные, цепкие, она тянет Серёгу за собой, и он бежит, неудобно вытянув руку и уже не так быстро, боясь наступить сапогами ей на пятки – тогда точно упадут оба. Сбоку еще кто-то бежит, Серёга смотрит, но это обман: стена соседнего дома стеклянная и бегущие рядом – лишь их же отражение в стекле. За стеклом стоят вещи, их видно при свете маленькой красной лампочки – это стулья, кресла, столы, даже несколько кроватей. Эти городские – такие странные! Выставляют всю свою домашнюю жизнь напоказ, хоть бы занавески повесили!
Рука в руке, девчонка и Серёга бегут через улицу к деревьям на другой ее стороне, там какой-то сад за железным забором, приходится перелезать, и для этого надо выпустить ладошку-рыбку, а очень не хочется, но надо. В траву они валятся рядышком, Серёга – как мешок с картошкой, а Евгения – как лягушка, растопырившись и на все четыре. Тут они принимаются смеяться, но стараясь не шуметь, хохотать, но не разжимая губ, отчего глаза чуть не вылезают на лоб и болят уши. Серёга фыркает, как опившаяся воды лошадь, и девчонка, подкатившись ему под бок, зажимает горсточкой Серёгин рот, но бояться нечего – погони и не было.
– Чума! У меня даже ботинок развязался от смеха, – говорит Евгения нарочито серьезным тоном, и они снова прыскают. Евгения, лежа на спине и задрав ногу к черному небу, пытается в такой позе завязать шнурки, и это ей не сразу, но удается. Серёге ничего завязывать не нужно, сапоги у него резиновые. Штанины от бега выбились из сапог наружу, и их нужно снова заправить на место. Что Серёга тут же и сделал.
– Тебя как по имени? – спросила девчонка, управившись со шнурками.
– Сергей, – представился Серёга, и протянул для знакомства ладонь. Слышал, что так положено. Девчонка же, приподнявшись на локтях, повела в его сторону ногой в желтом сапоге, спокойненько, будто так и надо, и Серёга ошеломленно пожал этот сапог, потряс в ладони его носок и толстую подошву.
– Свободу народу! – сказала девчонка. И добавила: – Крыса.
– Ч-что?! – растерялся Серёга. Похоже, его обозвали.
– Я говорю, Крыса, – повторила девчонка с вызовом. – Это мое подпольное имя. И, когда знакомишься, положено говорить: Свободу народу!
– Свободу народу… Нет, тебя же Евгения зовут.
Девчонка поморщилась.
– Я это имя не люблю. Это меня эльтеры так называли, пока маленькая была. А как убежала – стала Крысой. Меня так все зовут, ты тоже будешь. Пошли, тут недалеко, надо пересидеть.
Поднялась и пошла вглубь сада, даже штаны не отряхнула.
– Эльтеры – это кто такие? – спросил Серёга, стараясь не отставать.
– Родители, – пояснила Крыса. – Старики. Вымирающее поколение вообще.
– А этот… Серёгин, с фуражкой который, он тебе вправду отец?
– Отец, – процедила Крыса, словно плюнула сквозь зубы. – Отец, жизни капец…
– А у меня вот отца нет. То есть, я не знаю. А мама твоя?