— Так, всё, ребята, отходим, — скомандовал Герман своим солдатам, — это их дело...
— Как же, товарищ капитан, — пятясь к скале, обиженно ответил сержант, — вы же обещали дать нам его расстрелять!
— Я сказал: назад! — зашипел офицер. — Не настрелялись в детстве!
Провожая солдат, он обернулся в сторону афганцев. Подсудимый не спеша выворачивал карманы, протягивая Гульмамаду упакованные бечёвкой пачки банкнот. Агент, держа на мушке своего недруга, засовывал кровные деньги за пазуху. Герман вместе с солдатами отошёл за скалу и стал ждать выстрела. Прошло несколько минут. Герман выглянул. Афганцы курили и о чём-то весело болтали. «Чудеса! — прошептал он. — Ему на «тот свет», а он — зубы скалит!» Наконец палач и жертва выбросили окурки в воду. «Всё», — решил наблюдатель и снова скрылся за скалой. Громкий выстрел прозвучал совсем неожиданно, второй, третий. «Что это он, добивает, что ли?» — и Герман осторожно появился из-за скалы. Новый выстрел — пуля крошит гранит у его плеча. Отпрянув, офицер успевает заметить фигуру в европейском костюме с переброшенным через плечо галстуком и пистолетом в руке. Герман вдруг мгновенно успокоился. Эмоции уступили место армейским навыкам и трезвому расчёту. Не обращая внимания на солдат, он рывком ныряет вниз и, ещё скользя по гравию, открывает стрельбу. Противник, беспорядочно отстреливаясь, бежит. Герман сквозь поднятую пыль хладнокровно ловит его на мушку. Выстрел! Афганец валится на бок. Второй! Тело конвульсивно дёргается и замирает. «Всё. На выход», — командует стрелок, поднимаясь на ноги. У афганца перебит позвоночник и дырка в плече. Автоматная очередь прошивает его тело от лёгкого до ягодицы.
— Прекратить! — резко обрывает Герман самодеятельность солдат. — Кто давал команду?
— Смотрите, товарищ капитан, — совсем по-детски откликается рядовой, — он описался.
Действительно, в районе таза на глине растекается лужа. «Такое в кино не показывают», — отмечает про себя офицер.
— Сержант Приходько! Мухой вниз и отыщите второго афганца.
— Есть найти и расстрелять!
— Отставить, сержант! Найти и привести! — жёстко чеканит команду Герман. Он склоняется над трупом, не испытывая никаких эмоций, поднимает отброшенный «ТТ» и кладёт его в карман. Но нет, что-то внутри просыпается. «Не стал бы ты, дурак, стрелять, — бормочет офицер, поглядывая труп, — я бы тебя наверняка упустил бы...»
Солдаты ведут под руки мокрого Гульмамада. Герман смотрит на своего агента и укоризненно качает головой. Покалеченный афганец, вытаскивая слипшиеся пачки денег из рубахи, горестно что-то бормочет. Через минуту место казни пустеет. Два маленьких пятна крови и одно большое — человеческой мочи — ещё несколько часов будут демаскировать место трагедии, но скоро и от них не останется и следа. Труп в европейском костюме, ударяясь о камни, плывёт по ущелью.
Возвращение было триумфальным. Солдаты первым делом поделились впечатлениями со своими друзьями. Тут же весть о случившемся, обрастая подробностями, разлетелась по лагерю. На ужине офицеры дурашливо сторонились Германа, отодвигали тарелки и пересаживались подальше. «Пала-а-ач! — шипели друзья. — Не подходи! Сначала смой кровь с рук». Герман кисло улыбался. Есть он не мог. Странное ощущение — эмоций нет, лишь слабость и опустошённость, а кусок хлеба в рот не лезет. Напрасно он пытался убедить себя, что на бомбёжках от его рук погибло куда больше людей и — ничего, аппетит не портился.
— Ну что, поц, облажался? — придвинув тарелку с дымящейся картошкой, спрашивает Крестов.
— Да нет же. Сделал всё как надо!
— Э-э-эх, и дура же ты! Если уж решил кого убить — так убей, а не в жмурки играй! — кривится командир. — Что ты за скалой прятался, как Красная Шапочка! И вообще, подбери свои интеллигентские слюни!
Герману нечего сказать. Он берёт в руку вилку, пихает картофель в рот и с трудом глотает.
— Что, не лезет? — вмешивается в разговор присевший напротив рыжий Лях.
— Да, — сознаётся Герман.
— Привыкнешь, — соболезнует рыжий. — Я, когда своего первого пришил, день к пище не притрагивался. Только у меня случай особый.
Герман молчит, хотя ему хочется услышать про такой же, как у него, эпизод. Лях и не собирается умолкать. Слегка картавя, он продолжает:
— Снял я его ударом приклада, думал, сдох, а он меня — кулаком по лицу хрясь! А я, понимаешь, гриппую. А он мне, значит, по сопатке! Я сопли даже не вытер, хватаю штык-нож, хлебальник его рукой заткнул, и ну ему шею пилить. Стрелять-то нельзя, наши только-только на позиции выдвинулись, ждут сигнала. Вот я ему пилю, значит, глотку, а кровавые сопли ему на рожу стекают.