— Игрушки — не повод для стрельбы, — принимая подарок, глубокомысленно заметил Рустам.
— Как знать... — поёжившись, не менее глубокомысленно ответил Герман, засовывая огрызок салфетки с телефоном в карман.
Из «Голубых куполов» оба выходили до омерзения трезвые. Рустам посадил Германа в автобус и рекомендовал дышать в сторону. Учёный и «фараон» крепко пожали друг другу руки. Герман махнул на прощание из окна. Растворяющаяся в темноте фигура узбека ответила поднятием руки. «Какой славный мужик! Какие замечательные люди...» — подумал опечаленный молодой человек, уткнувшись в холодное стекло пустого автобуса.
В ожидании поезда
У вокзала Германа растормошил водитель.
— Эй, парень, конечная! Не спи, заметут!
— Спасибо... спасибо, — забормотал проснувшийся пассажир. Поднявшись, он, покачиваясь и опираясь на поручни, мешковато вывалился из салона. Герман был пьян. Он сделал три неуверенных шага, словно только что приземлившийся космонавт. Кто бы мог подумать, что дорога на войну будет такой извилистой...
Погода была стабильно мерзкой. Сумерки сменились «тьмою египетской». Шёл мелкий противный дождь. Не было ни ветерка. Совсем рядом, рассыпаясь многократным эхом, гундели алюминиевые репродукторы, дирижируя формированием грузовых составов. Герман, привычный к частым командировкам и переездам, любил звуковую многоголосицу железнодорожных вокзалов. Запахнув плотнее дарёный халат, молодой человек нетвёрдым шагом направился к зданию. Ташкентский вокзал жил своей размеренной ночной жизнью. Три работающие торговые точки заманивали посетителей фонограммами популярных исполнителей. Сложная композиция привокзальной симфонии состояла из сольного барабанного ритма «Бони-М», арии какой-то героини из индийского фильма и заунывной узбекской песни. Герман направился в сторону модной музыки карибских эмигрантов. Ритмичные звуки исторгались из чрева импортного магнитофона солидных размеров с множеством экзотических светодиодов, мигавших в такт мелодии и отражавшихся на его никелированных излишествах. «Ого, какой!» — уважительно подумал Герман, подходя к мангалу, возле которого под навесом был установлен на табурете шедевр японской технической мысли.
Слегка уставший, но всё ещё бойкий шашлычник, орудовавший за мангалом, затараторил по-узбекски, явно обращаясь к Герману.
— Не понимаю, дорогой... — добродушно прервал он монолог узбека у жаровни.
— Столько живи, и — не панимай! — укоризненно покачал головой работник торговли, страдавший отнюдь не узбекским акцентом.
— Я только сегодня приехал... Не местный. А халат подарили, чтоб не мёрз.
— Кушыт будэм?
— Будем!
— Пэчэн, яйца баран, карейк, люля-кебаб, — перечислял немыслимые для N-ска яства шашлычник.
— Палочку из корейки и палочку из печени.
— Садыс пака...
Герман, попросив прикурить, послушно перешёл за пустой столик под брезентовым навесом. Задумчиво затягиваясь сигаретой, он обозревал полупустое пространство летнего привокзального кафе. В центре, разложив на газете варёные яйца, зелёный лук и пару помидоров, сидели два путейца в кирзовых сапогах, чёрных замусоленных ватниках и грязных парусиновых кепках. Часто ударяя стаканами, они тянули какой-то нескончаемый «шмурдяк» из молочного бидона, вполголоса матерились, поминая в сердцах начальство и родную партию, членами которой, как оказалось позже, они состояли. «Пролетарии, ети их!.. — ругнулся молодой человек. — Что за глупость, меня, прежде чем в партию принять, наизнанку вывернули, а этих, поди, за одно только происхождение в коммунисты определили», — разминал внутреннюю социальную обиду Герман.
— Эй, малчик, бери, пожалиста! — позвал шашлычник. — Вах, тарелка нет, кончилась, панимаш, в газету заверну? — предложил работник прилавка.
— Валяй! Так ты тоже не узбек?
— Азербайджан знаешь? Учи язык, малчик, — ворчал узбекский азербайджанец, заворачивая дымящееся мясо сначала в лепёшку, а потом в газетный лист.
Герман подхватил кулёк и, пересчитывая сдачу, направился к своему столику. Оставив снедь, он отсчитал 75 копеек и подошёл к пролетариям с молочным бидоном.
— Не пойду я на собрание, — услышал он незлобивую перебранку путейцев, — что я, эту дуру дома не слышал?
— Не кипятись, Витёк, дома она — жена, а на работе — парторг, — успокаивал своего товарища более лояльный железнодорожник.