Очередной исторический экскурс прервало приглашение на ужин. Советники в сопровождении афганцев поднялись по каменному серпантину извилистой тропы. Дом, где им предстояло провести ночь, напоминал маленький средневековый замок, выстроенный с учётом местных архитектурных пристрастий. Вид с заросшей свежей зеленью площадки ошеломлял. Ощущение сказки не покидало Германа даже тогда, когда он омывал руки под струями воды из серебряного кувшина, который держал обмотанный пулемётными лентами детина, заросший по самые глаза. Герман с оружием в руках вошёл в просторное помещение большого деревянного дома, стоящего на утёсе у реки. Стол ломился от обилия блюд. Замыленный нескончаемыми кашами аппетит мгновенно откликнулся водопадом слюноотделения. Трапеза затянулась надолго. Хозяева, презрев древние обычаи, регулярно наполняли русской водкой пиалы гостей, не забывая и себя. Тосты сменялись один за другим. Афгано-советская дружба крепла на глазах. Герман, сославшись на работу, к спиртному не прикасался. Вскоре в канву тостов стали вплетаться рифмованные строки. Когда первую жертву застолья увели под руки, стихи посыпались как из рога изобилия. Герман, которому поэзия была противопоказана с самого детства, просто диву давался: стихами говорили все собравшиеся за столом афганцы. Тут на него снизошло второе озарение касательно развития цивилизации. «Поэзия — дебют любой нации и, вполне возможно, её же закат. А в промежутке между поэтическими всплесками, собственно, и происходит её основное поступательное развитие».
Своими соображениями на этот счёт Герман решил поделиться с Фархадом. Переводчик идею не одобрил, но, чтобы не огорчать дотошного охранника, пояснил, что в иранской языковой группе каждый пастух мнит себя поэтом. Большинство глаголов в этих языках — составные и оканчиваются одними и теми же слогами. Поэтому что ни скажешь — всё в рифму.
Расходились поздно, когда муэдзин в соседней мечети последний раз призвал правоверных совершить намаз. Перед сном Герман вышел на скрипучий балкон. Светила яркая луна, отражаясь серебром в бурунах и водоворотах горной реки. Гортанно перекликались ночные птицы. Шумом и визгом заходились какие-то неведомые животные. Было ещё тепло, но лёгкий парок от дыхания оседал влагой на его «монарших усах». Герману вдруг захотелось сложить первые в своей жизни стихи. Его всего корчило в незнакомых доселе поэтических муках, пока остывающая сталь автомата не остудила возвышенного пыла. В голове ещё вертелись немудрёные рифмы типа «луна — война», «весна — красна», когда под лёгкий ветерок с гор пришли воспоминания. Герман впервые по-настоящему заскучал по дому. Даже неустроенная коммуналка казалась ему уютным уголком такой нереальной прошлой жизни. Он знал, что обязательно вернётся домой, но почему-то хотелось подразнить себя мнимыми и реальными опасностями. «А вдруг на той горе, что тёмным пятном выплывает из ночи, притаился враг, и он, злорадно ухмыляясь, ловит меня на мушку», — размечтался молодой человек. Несостоявшийся поэт так отчётливо представил одинокого душмана, прильнувшего к прикладу автомата, что на мгновенье ему стало страшно. Он напряг зрение и стал пристально вглядываться в предполагаемое место укрытия таинственного стрелка. Вдруг именно там, куда он смотрел, на секунду вспыхнул огонёк. Через секунду — ещё раз. Герману стало не по себе. «Ну и пусть! А я не уйду!» — запальчиво подумал он и для пущего эффекта зажмурил глаза.
«Бах!!!» — разорвал ночь сухой выстрел. «Криндец! Накаркал!» — ударила волной ужаса скоротечная мысль. Герман мешком свалился на балкон, перехватывая автомат.
«Та-та-та!» — застрочил пулемёт. Огненные трассы, вырвавшись, казалось, из-под ног, веером ушли в сторону, где ещё мгновение назад вспыхивал призрачный огонёк. На всякий случай Герман передёрнул затвор автомата и уставился в темноту. Снова прозвучал треск одиночного выстрела, а затем новая трасса легла тонким светящимся мостиком через реку. «Это же наши стреляют, — догадался лежащий каскадовец, — наверное, то же что-то заметили». И он посмотрел вниз. Левее, в десяти метрах от входа за каменным бруствером копошились двое. Чёрный силуэт пулемётного ствола медленно сканировал узкий сектор обстрела. Герман встал, забросил оружие за плечо и уже было собирался вернуться в дом, как из дверей вышел хозяин в широких белых одеждах, вежливо и с почтением обошёл русского и, свесившись с балкона, что-то гортанно прокричал. «Саист, команд`он-саиб»! (есть, господин командир!) — ответили на посту, и ствол пулемёта замер. «Шаб ба хейр» (спокойной ночи), — приложив правую руку к груди, с низким поклоном произнёс он.