Я падаю на асфальт с первой отчетливо запечатлевшейся мыслью, что полет и восторг может сменяться неуклюжей болью, а окружающий тебя мир в один миг встает с ног на голову. Младенческое состояние ума, которое прежде не умело разделять сон и реальность, навсегда исчезает вместе с набитыми шишками и разодранными коленями. В жизнь врывается первое ощущение мира, который отныне становится выпуклым и объемным, а жизнь — состоящей из бессчетного числа нюансов, скроенных из сиюминутных мгновений…
Меня подхватывают сильные руки отца, и стремительно взмываю вверх, к солнцу, так, что перестаю хныкать и снова заворожено смотрю на выровнявшийся мир, на вернувшиеся в прежнее положение дома с курчавыми облаками на крышах. В залитых слезами глазах кружатся яркие мушки, которых я безуспешно пытаюсь поймать, натирая пальцами покрасневшие глаза. Мне кажется это забавным, больше не хочется плакать, я снова тяну руки к велосипеду, но отец этого словно не замечает, унося меня домой.
Потом мама мажет меня зеленкой, старательно дуя перед каждым прикосновением. Я совершенно не чувствую боли и отчего-то воспринимаю происходящее как игру, наблюдая, как лоб, ладошки и колени становятся зелеными. Постепенно игра захватывает настолько, что хохочу и пытаюсь подставить под ватку еще не позелененное место. Я впервые слышу слова, значение которых остается непостижимым долгие годы. Но знаменитое «до свадьбы заживет» буду слышать много-много раз, после памятного знакомства со своим двором…
Разукрашенный пятнами зеленки, которые сидящие на скамейке бабули почтительно называют «медалями», я уже снова оседлал свой трехколесный драндулет и что есть духу лечу по залитому утренним солнцем летнему двору, пытаясь нагнать потерянное время.
Бабушки смотрят мне вслед и, словно предвечные богини, пытаются наперед предугадать мою жизнь:
— Мотоциклистом будет, — важно замечает одна. — Примета такая: если малец упадет, да тут же за руль садится, то верно мотоциклистом станет!
— Мотоциклист — озорство, а не работа, — замечает другая. — Вот шофер, куда ни шло, дело серьезное, хозяйственное!
— Пусть вдоволь накатается да вырастет, — резонно замечает третья. — К работе приписывать не надо, она сама человека найдет…
Этих слов я конечно же не мог ни слышать, ни понять, ни даже запомнить… О них мне станет известно намного позднее, когда снова и на новый лад мне будут пересказывать историю моего первого катания на велосипеде…
Пройдут годы, сменятся поколения, а вместе с ними растает юность и растворится прошлое. Но и через много, много лет я буду верить, что всё еще возможно домчать до горизонтов памяти, где в теплых солнечных лучах по-прежнему существует волшебная и счастливая страна моего детства.
Костры моей памяти…
Давным-давно больше всего на свете мальчишки любили жечь костры. Выискать обломки досок, разжиться разбитыми ящиками, наконец, стащить из приготовленной на зиму поленницы пару берестяных кругляков, набить из них лучин… И пошло дело! Сложенные шалашом, пирамидой, колодцем или звездой дрова оживают, соединяются воедино, клубятся дымом, наполняясь первозданной неукротимой стихией…
Есть что-то необъяснимо завораживающее, когда твои глаза ловят первые всполохи разгорающегося пламени, когда огонь будоражит искрами небо, когда красные угли обдают жаром склонившееся перед ними лицо. В эти мгновения ощущаешь принадлежность к чему-то более важному или существенному чем то, из чего был скроен твой сегодняшний день. Потому возле костров так жарко разгорались детские мечты, так будоражили мысли о чуде, так ясно представлялось будущее…
Сколько невероятных клятв было произнесено перед костром, сколько высказано надежд и заранее, сквозь огонь, пережито ещё не наступивших лет! Среди танцующих языков пламени и сияющих раскаленных углей каждый уже чувствовал себя хозяином своей судьбы, способным, подобно свинцу, переплавить будущее и отлить его в желаемую форму. Оттого жечь костры никогда не считалось пустой забавой, шалостью или способом скоротать вечер. В стране моего детства дети летели на огни костров, как прибиваются к свету мотыльки, всем своим существом полагая, что свет — это и есть сама жизнь.
А жизнь тогда состояла из тайн и секретов, разгадать которые должен был каждый, а на деле мог только самый отчаянный и достойный. Дети играли с неподдельным рвением и азартом, проживая каждую ситуацию всерьез, словно игра была испытанием, фактом и доказательством предназначения своей жизни. Тратить время впустую, просиживать дни напролет или слоняться без дела казалось равносильным умиранию, прожиганию жизни. Каждая минута казалась тогда бесценной, и каждое достижение — смыслом существования, лестницей бытия, по которой мы карабкались изо всех сил. Каждый пытался понять и доказать самому себе, кем он является на самом деле.