Этой шали — он ещё не видел, и сейчас его внимание задерживается на сложно переплетённом узоре из вышитых дубовых листьев, и желудей, и волнистых синих полосок. «А это море или небо?» - произносит он вслух и, споткнувшись о выступающий из земли корень, плюхается на землю.
- Чего тебе? - оборачивается тётя Эрма.
- Я хотел спросить, - мальчик в упор смотрит на склонившуюся над ним женщину. - Это море или небо? На шали? - с каждым словом его голос звучит всё тише. - Раз рядом дубы, то должно быть небо… Тогда почему волны?.. На небе не бывает волн… Или…
Он замолкает в ожидании ответа. И опускает голову, потому что тётя Эрма хмурится и, вместо того, чтобы ответить на его вопрос задаёт свой:
- Ты упал?
Голос звучит строго, и Румпель шепчет:
- Да, - не решаясь поднять глаза, разглядывает землю: совсем сухую, рыжую, опавшую хвою, муравьиную тропу, по которой снуют туда-сюда маленькие кусачие строители, стелящиеся резные листики земляники… Наверное, уже можно найти спелые ягоды. - Тётя Эрма, земляника… Мы будем собирать?..
Эрмтрауд качает головой, произносит твёрдое «Нет» и заботливо интересуется у Румпельштильцхена, не поранился ли он. Мальчик что-то шепчет себе под нос и медленно поднимается на ноги. Из его несвязного бормотания, она понимает, что он не ударился, и устал, и хочет передохнуть, и собирать ягоды — все обрадуются, когда они их принесут. Если бы один из её сыновей вздумал так мямлить и хныкать, Эрмтрауд уже отвесила бы ему затрещину. Но сейчас что-то удерживает её руку: может быть, память о сестре, может быть, принятое решение. И ладонь, занесённая для удара, неловко, но мягко опускается на мальчишескую макушку. Она гладит племянника по голове, и очень терпеливо объясняет, что они не могут остановиться. Что они должны добраться до города до полудня, иначе будет слишком жарко. Что она тоже устала, но скоро они выйдут из леса на дорогу, и станет легче. Эрмтрауд, говорит спокойно, и её раздражение выдают только сведённые к переносице брови. С лица Румпельштильцхена сползает требовательно-жалостливая гримаска, он плотно сжимает губы и серьёзно кивает — и в этот миг кажется Эрмтрауд похожим на Ильзабель больше, чем когда-либо. «Я делаю, как лучше для него», - убеждает себя Эрмтрауд. - «В отца пошёл, небось такой же бродяга, не приживётся он у нас… А так — из него толк выйдет». Прежде чем продолжить путь, она берёт мальчика за руку, чтобы больше не падал и не отвлекался, и племянник неожиданно крепко стискивает её ладонь.
Когда они достигают города, солнце стоит уже высоко, и Эрмтрауд едва не задыхается от жары и густых запахов человеческого жилья. Она бывала в Нимбурге во время базарных дней, но редко ходила дальше Торговой площади.
В разные стороны расходятся улицы — и настолько широкие, что по ним вполне могут проезжать повозки или кареты, и узкие, точно лесные тропинки. Эрмтрауд становится спиной к главным воротам, так что серая колокольня, выглядывающая из-за сгрудившихся вокруг площади домов, оказывается по по левую руку и, загибая пальцы отсчитывает третью улицу. Они идут по ней, пока не сворачивают снова направо — в проход столь узкий, что и двое могут разойтись тут только с трудом. Здесь — сумрачно, но тень не даёт желанной прохлады, а из приотворённых окон доносится настоящий смрад. Сдерживая рвотные позывы, Эрмтрауд зажимает рот ладонью. Румпельштильцхен жмется к её ногам, цепляется за юбку, время от времени протяжно всхлипывая. Эрмтрауд морщится: она боится, что стоит ей проявить участие или строгость, мальчик разрыдается ещё пуще, откажется идти, и ей придётся взять его на руки. Женщина тихо переводит дыхание. Нет, они не должны были заблудиться. Ещё один поворот, и будут на месте. Эрмтрауд продвигается вперёд, отпихивает ногой курицу, по-хозяйски расхаживающую по проулку, с невольным сожалением оглядывает ряд теснящихся домов — ни дворов, ни огородов не видно — удивляется тому, как кучно живут в городских стенах и оттирает лицо краем платка. На следующем перекрёстке они сворачивают на улочку пошире. Здесь больше прохожих, собак, приотворённых дверей, вывесок, распахнутых ставень.
- Красавица, не меня ищешь?
Парень, пристроившийся на высоком пороге ухмыляется щербатым ртом.
Эрмтрауд вздёргивает подбородок: - Отчего нет… Не тебя госпожой Лисселотой зовут?
Парень пару мгновений раздумывает обидеться или расхохотаться, хмыкает скорее одобрительно:
- Ты, красотка, можешь меня хоть утюгом называть. - Эрмтрауд возмущённо фыркает. — Значит, тебе Лисселота нужна? Вниз по улице четвёртый дом её будет.
Они останавливаются перед тяжёлой дверью, и прежде чем ухватиться за тяжёлое медное кольцо служащее одновременно и дверной ручкой и колотушкой, призванной извещать хозяев дома о приходе гостей. Эрмтрауд мешкает. Поворачивается к Румпельштильцхену, приглаживает рукой волосы, опускается на корточки, чтобы стряхнуть со штанов племянника приставшие травинки и грязь. В упор смотрит на заплаканное лицо в грязных разводах. «Всё напрасно, - думает Эрмтрауд. - Кому нужен такой мальчишка?», - но вслух говорит другое:
- Утрись.
Румпельштильцхен шмыгает носом и трёт лицо рукавом.
- Я пить хочу, - произносит мальчик сиплым от слёз голосом. - Я устал.
Тётя Эрма шумно вздыхает:
- Вот и отдохнёшь. И не вздумай рот открывать, пока старшие не спросят.
Мальчик смотрит обижено, а в глазах тёти Эрмы — усталая строгость. И она не отводит глаз, пока не добивается согласного кивка. Вопросы застревают в пересохшем горле, и шершавый язык царапает нёбо.
- Хорошо, - выговаривает он с трудом, и тётя тяжело поднимается и стучит в дверь.
Им открывает женщина — облачённая в полосатую синюю юбку — громкоголосая и широкая в талии. Лица её Румпель разглядеть не может, потому что жёсткая тётушкина ладонь давит ему на макушку, не давая задрать голову и рассмотреть эту громкую женщину хорошенько. В комнате — такой непривычно большой, да ещё и не единственной — шаткая лестница ведёт на второй этаж, ему велят сесть. Мальчик залезает на лавку, узкую и жёсткую, болтает в воздухе ногами и оглядывает помещение. Всё здесь не так, как он привык — от выстланного почерневшими от времени досками пола, до выбеленного известью потолка. Он приоткрывает рот от удивления и забывает обо всём: о мучающей его жажде, об усталости, ноющих ногах, тёте Эрме, вдруг заговорившей медленно и тихо. Румпель не вслушивается в разговор. Он жадно оглядывает комнату, освещаемую лишь солнечными лучами, проникающими в узкие окона. На полу стоят корзины с шерстью, в углу свалены набитые чем-то мешки из дерюги. На полках почти нет посуды, зато есть множество маленьких горшочков, соседствующих с предметами о назначении которых мальчик не может даже догадываться. Но самое интересное — колёса. Или — девушки? Нет, девушки были всё-таки совершенно обычными. А вот колёса, поставленные отчего-то в доме, кажутся гораздо более занятными. Некоторые просто стоят — а другие — крутятся. Крутятся, но девушки, сидящие рядом и вытягивающие нитки — даже не касаются их. И совершенно непонятно, что приводит колёса в движение… Мальчик смотрит на женщин, вытягивающих нити, на большой очаг, на выстроившиеся на полках горшочки разных размеров и снова на колёса. Они вертятся. И каждое — в своём ритме. То, что у окна, движется быстрее всего. Или это только кажется?.. Мальчик беззвучно шевелит губами и сам не замечает, как проваливается в сон.