Я, я, я… могу летать, - бормочет мальчик, извлекая из памяти приятные моменты — корабли из коры и щепок, уплывающие по извилистым руслам весенних ручейков, розовые душистые земляничины, прячущиеся под прохладной травяной завесой жарким летним полднем. Но уже ставшее привычным чудо не происходит. Тело сводит болезненной судорогой, и Румпель тянет свои почерневшие руки вверх — чёрный человечек неожиданно сжимает его ладонь в своей.
- Малкольм, - одними губами произносит мальчик, собираясь задать очередной вопрос, но его Храбрый спаситель вдруг ныряет, погружаясь всё глубже и ниже. Румпельштильцхен пробует вырываться, извиваясь всем телом, но чёрный трубочист с королевским титулом утягивает его на глубину. Тьма вокруг становится непроглядной, и уже непонятно, где верх, а где низ, а они всё ещё не могут достигнуть дна. Вода щиплет глаза, затекает в нос и уши, заполняет лёгкие, заставляя их разрываться от боли, которая вдруг исчезает, растворяется. Дна всё нет, есть Малкольм Храбрый, от которого исходит чёрное сияние, холод, тьма и какофония шорохов и плесков, кажущихся здесь куда более громкой, чем снаружи. Стены колодца раздвигаются всё шире, пока не исчезают вовсе. Мимо проплывают рыбки поблёскивающие серебристой чешуёй, и в воде разливается мерцающий свет солнца, который исходит почему-то не сверху, а снизу. Румпель давно уже перестал сопротивляться. Его спутник делает ещё один рывок — и они выныривают. Под ногами обнаруживается дно. Перед ними — безбрежная морская гладь, переливающаяся под солнечными лучами. За ними — покатый песчаный берег. Мальчик оглядывается на своего спутника и понимает, что Малкольм Храбрый больше не чёрен и не мал, это никто иной, как его отец, полностью одетый и причёсанный.
- Папа? - удивлённо выдыхает мальчик, и мужчина выпускает его руку, встаёт на дно, и, оставаясь при том по колено в воде, отвешивает Румпельштильцхену церемонный поклон. - Малкольм Храбрый, бургомистр острова Нигде… Ты обознался, Румпи-малыш.
Отец никогда не называл его так.
- А ты обрёл краски, - замечает бургомистр.
И, прежде чем Румпель успевает убедиться в справедливости его слов, исчезает.
На этой стороне значительно теплее, чем было в утреннем лесу, и даже окатывающие с головой волны не сравнятся с пробирающей до костей студёной водой колодца. Мальчик идёт по вязкому дну, на каждом шаге проваливаясь в песок по щиколотку, и наконец достигает суши. Он чувствует себя ужасно уставшим после беспокойной ночи, полётов и долгого падения в колодец, и, отойдя от кромки моря шагов на десять, плюхается на песок — сухой и мягкий. Волны бьются о берег с убаюкивающим шуршанием, и мальчик понимает, что больше всего на свете ему сейчас хочется — спать. Но всё же, прежде чем сомкнуть веки, он разглядывает собственные руки — и теперь они выглядят совершенно обыденно: кожа привычного бледного оттенка, немного красноватая у основания ногтей и вокруг заусенцев… только ладони слегка сморщились и побледнели от пребывания в воде. В покрытых мурашками ногах тоже нет ничего таинственного, разве что после купания они стали немного почище. Неужели эта чернота была всего лишь грязью, от которой можно избавится с помощью обычного мытья? Не может быть, - думает Румпель, но проваливаясь в дрёму, подкладывая под щёку кулак и подтягивая едва прикрытые влажной рубахой коленки к груди, мальчик почти спокоен: он это он, а не какой-нибудь чёрный призрак.
Кто-то настойчиво тормошит его, до боли сдавливая плечо. Румпель открывает глаза и видит, что перед ним на корточках сидит болезненно бледный мальчик чуть старше его, совершенно голый, прикрытый лишь ниспадающими до середины бёдер гладкими белыми волосами.
- Эй, что ты тут разлёгся?
Румпель сонно моргает:
- Что?
- Тут нельзя спать. Опасно, - странный мальчик обнажает в улыбке зубы — прямые, блестящие, неестественно белые. - Хочешь, чтобы тебя ундины на дно утащили?
- Ундины? - глупо переспрашивает Румпель, всё ещё с трудом осознавая происходящее. Он почему-то думал, что проснётся дома, в своей кровати, от того, что папа щекочет его пятку, или от свиста и бульканья воды в медном чайнике, водружённом на крюк над полыхающем в очаге огнём, или от прикосновения маминых рук, ласково перебирающих его волосы. Но он по прежнему лежит у моря, на нагретом песке и слушает какого-то странного отрока.
- Ну, да… Ты что не видел их?
Румпель отрицательно мотает головой.
- Повезло. Мерзкие ядовитые твари. Раз встретишься — не позабудешь, - усмехается белый мальчик как-то грустно. - Лучше пойдём, пока ты с ними не познакомился…
- Куда? В деревню?
- Ну-у-у, - задумчиво тянет новый знакомый. - Можно назвать и так. Хотя мы живём… не в домах.
Румпельштильцхен недоверчиво рассматривает того, кто стоит перед ним. Если бы не волосы светлые до бесцветности — мальчишка как мальчишка. Но есть что-то ещё делающее его чужим и чуждым… Полупрозрачная бледность? Движения — мягкие, грациозные — так двигаются кошки, не люди? Грустное и спокойное выражение слишком взрослое, для нежного маленького лица?
- Кто — вы? - спрашивает Румпель. Он встал, расставил ноги пошире и сжал кулаки. На всякий случай. Происходящее больше не кажется ему сном.
- Мы — сильфы. Если захочешь, можешь остаться с нами… - отрок неопределённо машет рукой. - Тебе объяснят. Меня зовут Арн.
- Я Румпельштильцхен, - он говорит медленно, точно опасаясь запнуться в собственном имени.
- А короче? - переспрашивает Арн.
- Румпель, - выдыхает мальчик тихо и смущённо.
Арн кивает ему:
- Поспешим.
***
Ильзибель ставит ведро с водой на земляной пол. Смачивает тряпицу, оттирает горящего в лихорадке мальчика. Её мальчика. Сына. Она смачивает горло, запястье, кладёт влажную ткань ему на лоб. Встаёт на колени перед кроватью, вжимаясь лбом в тюфяк. Ей надо приготовить отвар, как велел тот господин в чёрном, чумной доктор.
Вода, которую она наливает в котёл — с примесью песка и мути — в ведро попали комья грязи, которые… Неважно. Неважно, что женщины не хотели пускать её к колодцу — но всё же освободили дорогу, опасаясь касаться той, в чьём доме поселилась смерть. Неважны слова, что они говорили, и полетевшие ей в спину палки и комья земли. Ильзибель знает — они всего лишь хотели защитить — своих детей, своих мужей. Она не должна была идти к колодцу. Она могла бы набрать воды в лесном роднике. Она так и поступит. В следующий раз. Но… в этот. Ильзибель было слишком страшно уходить из дому надолго. Потому что… она боялась вернуться и обнаружить на постели остывающее тело, в которое не смогут вернуть жизнь уже никакие снадобья и лекари. Неважно,- бормочет Ильзибель себе под нос, пристраивая котёл на ещё непрогоревшие угли. Неважно, - повторяет она, аккуратно отсыпая в воду долю порошка, что оставил ей чёрный человек. Словно других слов не осталось на свете.
Пока первая порция лекарства остывает в стоящей у изголовья кровати широкой глиняной чашке, Ильзибель пытается пристроить сына в подушках, чтобы он не захлебнулся, когда она будет его поить. Она прижимает к себе горячее обмякшее тело, шепчет в ухо: “Неважно, сынок, неважно”. Мальчик на её руках обвис, как тряпичная кукла, и ничто кроме дыхания — поверхностного и сиплого — не выдаёт присутствия жизни. Ничего, неважно, - повторяет женщина утешительные слова, вливая в чуть приоткрытый рот содержимое чашки. Большая часть отвара стекает у мальчика по подбородку. Ильзибель плотно сжимает губы, хмурится, выплёвывает в пространство слова: «Я не отдам его, тебе не заполучить моего сына, слышишь? Не этого. Не сейчас». Это совсем не похоже ни на молитву, ни на мольбу. Женщине становится немного неловко от собственной дерзости, которой она могла разгневать неведомые силы. Но отступать поздно, и Ильзибель снова пытается влить в находящегося в забытьи сына немного лекарства: на этот раз — она видит как движется выемка на детской шейке — мальчик сглатывает заполнившее его рот горьковатое питьё.