Он не улыбнулся в ответ. Посмотрел мне в глаза и медленно сказал:
— Еще одна такая шутка, и я пошлю тебя претворять ее в жизнь, честное слово.
Он даже не процитировал что-нибудь подходящее к случаю из Киплинга, и это был вовсе уж скверный признак…
Я ушел от него в расстроенных чувствах и, словно специально для того, чтобы окончательно испортить мне настроение, в коридоре мне попались двое парней из отдела Фриша. Эти подонки весело обсуждали во все горло свои повышения и премии, нежно поглаживали новенькие военные ордена на лацканах. И предложили мне перебираться к ним, пока есть свободное место: младшего статистика, правда, но ты не ломайся, Патрик, а то ведь может быть и хуже, понизят Тэда Райли и засунут резидентом в какую-нибудь из неперспективных стран, а тебя переведут на нижеоплачиваемую подсобную работу, вроде чтения переписки конгрессменов, и куда ты тогда денешься, прощай твои мечты о подполковничьих погонах, так что идем к нам, пока не поздно.
Я пожелал им завтра же дождаться демократического контрпереворота и отправился к своим. Там я застал идиллическую картину: Моран увлеченно рассказывал Кастеру, как он вчера увел из незнакомой компании шикарную девочку, ухитрившись при этом не получить по морде от незнакомой компании, перед Берренсом лежал буклет международной автомобильной выставки, Крофт трудолюбиво изготовлял фотомонтаж (голова Берренса и тело обнаженной девицы), Паркер болтал по телефону, и сразу видно было, что с подружкой.
Я высказал этим мерзавцам все, что о них думаю, но мерзавцы нахально заявили, что они провернули все текущие дела, оприходовали подорванные линии электропередачи и сожженные мосты, поплакали над сбитыми вертолетами, а если случилось, наконец, что-то грандиозное, то они готовы сомкнутыми рядами ринуться в бой.
Мне нечем было крыть, пришлось заткнуться и удалиться в свой кабинет. Тут появился Бэйб, и мне, как всегда в таких случаях, захотелось очутиться на другом конце света. Например, в Китае — потому что Бэйб не знает китайского и не сможет расспросить аборигенов, куда я подевался.
Это шестифутовое румяное чудовище — мой дальний родственник по тетушке Эмилии, и славится он двумя вещами — феноменальной невезучестью и полной неспособностью с ней бороться. Если когда-нибудь случится так, что с орбитальной станции кому-нибудь свалится на голову ведро с краской, то этим неудачником будет Бэйб, и не спорьте. После того, как он последовательно становился учителем, клерком, полицейским, секретарем политического деятеля, пожарным — и с пугающей регулярностью терял место максимум через неделю после поступления на него, тетушка Эмилия вспомнила обо мне, а я вспомнил, что по ее завещанию мне полагается шестьдесят тысяч, но в случае моего отказа принять участие в судьбе Бэйба денежки могут достаться какому-нибудь приюту для престарелых попугаев. Тетушка Эмилия обожала попугаев.
Я принял в Бэйбе участие. К моему удивлению, он прошел все тесты и испытания и был признан годным для работы в разведке. Я решил было, что полоса неудач для него кончилась, но последующие события показали, что Фортуна и Бэйб — вещи несовместимые. Райли определил его наблюдать за проживающими в нашем городе африканцами, но на этом поприще Бэйб ухитрился за неделю прозевать троих из объектов наблюдения, раскрыться перед двумя другими и угодить в полицию как подозрительная личность. Когда он принял негра-швейцара из отеля «Холидей» за сотрудника ангольской разведки и вызвал опергруппу (в результате на полчаса застопорилось уличное движение и восемь пострадавших содрали с нас сорок тысяч компенсации), Райли пообещал, что вышвырнет его, если в течение трех дней от него не будет получено хотя бы строчки по-настоящему дельной информации. Обрадовать эта новость могла разве что престарелых попугаев.
— Ну? — спросил я, когда проклятый любимый родственник вошел в кабинет. — Если ты скажешь, что пришел пустой, я тебя повешу на люстре.
— Вешай, — грустно разрешил Бэйб. — Вешай меня, Патрик, ничего у меня нет.
— Послушай, — сказал я. — Мы подозреваем, что этот африканец в свободное от чтения лекций время работает на свою разведку. Ты неделю таскался за ним и ничего не принес. Ну хоть один разговор, хоть одну фразу, которую можно было бы истолковать двояко? Хоть одну встречу, выглядевшую подозрительно?
— Ничего нет. Встречается он в основном со своими студентами.
— О чем говорят?
— Думаешь, я понимаю? Сам скажи, можно ли придать двоякий смысл такому вот перлу, — он заглянул в блокнот. — «Возможные пути построения сложных эфиров меняются в зависимости от состава и строения кислоты и спирта». Учти, я еще самое простенькое записал.
— Да, — сказал я с отвращением. — Ученые чертовы.
— Может, он яд делает? — с надеждой спросил Бэйб.
— Ага, и хочет отравить президента. Иди-ка ты к сочинителям комиксов с такими идеями.
— Но вы же хотели отравить этого…
— Так то мы, — сказал я. — Нет, Райли тебя вышвырнет.
— А тетушка Эмилия перепишет завещание, — мстительно ответил этот подонок.
Он сидел, грустно ссутулившись, а у меня блеснула великолепная мысль. Это попахивало авантюрой, но могло и сойти с рук.
— С кем сегодня встречался твой проф? — спросил я.
— С какой-то девицей.
— О чем говорили?
— О проблемах современной химии.
Я сунул в машинку лист бумаги и напечатал:
Начальнику отдела «Африка-Дельта»
РАПОРТ
Довожу до Вашего сведения, что объект слежки — профессор Мтагари, находящийся в нашей стране по программе культурного обмена, сегодня при встрече с неустановленным лицом женского пола сообщил данному лицу, что в республике Гванерония группа военных выступила против прокоммунистического режима.
— А теперь подпиши и неси к Райли.
— Это где же такая Гванерония?
— Такой страны вовсе нет, дубина, — сказал я.
— Ты с ума сошел?
— И не собирался, — сказал я. — Какая тебе разница, есть такая страна или ее нет? Не ты о ней говорил, а твой профессор. Не станет же Райли копаться в справочниках, разыскивая твою Гванеронию, — мало ли крохотных, почти забытых стран? Подошьют в дело и забудут.