Лиеу, так ничего и не поняв, стояла, глядя ему вслед. Вот ветер разметал его волосы, и они растворились в гуще зеленой листвы. Она развязала подаренный ей пояс, окунула его в воду — пусть смягчатся бамбуковые волокна, тщательно спрятала на самое дно корзины и пошла вверх по тропе к своему полю.
Тропа тянулась вдоль поля Нупа. Лиеу остановилась и взглянула на поле. Рис Нупа уже созрел. Его мать собирала и лущила колосья. Поле у Нупа было очень хорошее и большое, самое большое в деревне Конгхоа. Если мерить его в длину размахом разведенных в стороны рук, их выйдет очень много — непременно собьешься со счета. И в ширину размахов таких уложится столько — не сосчитать. Раньше здесь росло много больших деревьев с толстенными, брюхастыми стволами — втроем, вчетвером не обхватить; торчало много камней — величиной и со свинью, и с буйвола. Пуп лишился отца двух лет от роду, остались у него лишь старуха мать да меньшой братец. Но Нуп оказался парень не промах. Сам-один рубил и валил большие деревья, перекатывал камни, скармливал огню лесную поросль. А там стал лущить рисовые колосья да кукурузные початки, семью кормил вдоволь, сытнее всех в деревне. Оттого и деревенские старцы, вроде дядюшки Па или дядюшки Шунга, сойдясь вечерами в общинном доме, похваливали Нупа, выколачивая свои трубки о ступу, в которой обрушали рис.
— Хороший Нуп человек, у него любое дело спорится. А в поле, в поле-то как работает! Из деревенских парней никому за ним не угнаться. Ежели кто в деревне занедужит, Нуп первым спешит в лес: принесет целебных листьев, напоит больного, и хворь с того как рукой снимет. А если кто из деревенских умрет, Нуп и тут первым уйдет в горы, отыщет дерево, какое получше, повалит и притащит в деревню — гроб мастерить. Руки у него золотые: заплечную ли корзину сплести, ручную ли — все может. И слово стариков для него закон. Хорош, хорош парень, ничего не скажешь!..
Лиеу, уйдя в свои мысли, совсем позабыла о рисе. Зу оглянулась и видит: та молча застыла на месте, уставясь на колосок, зажатый в руке. Ныпче утром, заглянув в корзину к Лиеу, Зу увидала припрятанный на дне пояс «тюм» и поняла: это подарок Нупа. Само собою, взгрустнулось ей, защемило у нее сердце, и с утра до сих пор не хотелось и словом обмолвиться. Но увидала потом: Лиеу сама не своя, — и жалость пересилила в ней грусть. Она подкралась к Лиеу сзади и громко крикнула:
— Ху!..[2]
Та вздрогнула, едва не рассыпала рис из корзины. Они обнялись и звонко рассмеялись.
— Ага, попалась! Попалась! — Зу погрозила Лиеу пальцем. — Глаза глядят на колосок, а сердце мечтает о Нупе. Что, неправда?
Лиеу схватила Зу за руку, стиснула и зарделась, волосы рассыпались по лбу.
— И вовсе нет! — замотала она головой. — Нет! Нет…
Нуп перешел вброд ручей Тхиом и, пройдя лесною дорогой, вышел к речке Датхоа. На этом ее берегу стояла деревня Нупа — Конгхоа. На другом — деревня Баланг. Они расположились бок о бок, и потому, принося ли жертвы в честь урожая, готовя ли трапезу из первого риса, люди переходили речку, сообща били в звонкие гонги, вместе пировали — так и подружились. Сегодня соседи из Баланга, их было много, ловили в речке Датхоа рыбу.
Еще раньше деревня Баланг не пошла на подневольные работы и не стала выплачивать подати французу. Тогда он послал самолет на поиски бунтовщиков. Ребятишки — несмышленыши — выбежали поглядеть на железную птицу. Самолет бросил бомбу. Бомба взорвалась, из нее излился огонь и сожрал и окрестный лес, и людей. Мать с малышом на руках — ребенок указывал ручкой на самолет — превратились оба в угольную глыбу. Старик — у него истлели борода и волосы — застыл, скорчась на камне. Тридцать человек распрощались с жизнью. Уцелевшие схоронились в каменных пещерах; не смели выходить в поле и, словно твари лесные, ели дикие плоды и коренья. Француз прислал к ним человека, из тех, кто принял его власть, и человек этот сказал:
— Возвращайтесь-ка лучше под высокую руку француза. У него есть другие бомбы, огонь из которых пожирает дотла камни. Не сегодня завтра они забросают этими бомбами все леса и горы.
Вот и пришлось людям из Баланга вернуться восвояси, гнуть спину на француза да выплачивать подати. Но нашлись и такие, что не вернулись и попрятались у речки Датхоа: заслышат рев самолета и бегут в воду — опа, мол. убережет их от огня. Им нечего было есть, и осталась от них кожа да кости.
И в такой маете и скудости жили люди бана еще с дедовских да отцовских времен. Хочешь не хочешь — изволь плати подати французу, гни спину на него по два или три месяца кряду. Они оставляли свои поля, а случалось, и умирали на чужбине, тоскуя по родным горам и рекам. Иным становилось невтерпеж, они убегали, укрывались в горах. Отсидятся месяц-другой, а там француз отыщет их, и снова — подневольный труд, тяжкие повинности. Ни роздыха тебе, ни просвета, и конца всему этому не видать…