— Нас в семье, — сказал оп, — только двое. Три поля я беру на себя, три поля возьмет товарищ Тун.
— Вот что, — добавил Сип. — Нуп у нас работает в общине, вечно в делах, то туда идет, то сюда. За его семьей пусть будет два поля…
Нуп, усмехнувшись, покачал головой:
— Нет уж, и у вас четверых в деревне дел по горло, побольше, чем у меня. Так что я тоже возделаю три поля… Только я вот что скажу вам: мы должны работать больше, лучше других, подавать всем пример. Тут возразить нечего. Но мы должны научиться и говорить здорово, чтоб слово пате было правдивым, сильным. Люди должны охотно слушать и понимать, нас, вот тогда все пойдет на лад. Я поговорю с народом на деревенском сходе, а потом вам надо по отдельности обойти деревню, побеседовать с каждой семьей. Мне еще предстоит идти в Баланг, говорить там…
Когда они покончили со своими делами, было уже утро. Бея деревин собралась на площади у общинного дома — еще бы, сам Пуп будет говорить сегодня. А он чувствовал себя куда уверенней прежнего. Ведь в Конгхоа теперь есть четверо товарищей: значит, любое дело, нужное Партии, будет сделано.
Нуп стоит перед манговым деревом у околицы. Дерево это посадил дядюшка Кланг, отец старого Па, когда мать носила еще Пуна припеленутым за спиной и он только-только начинал, еле стоя на йогах, ковылять следом за нею в ноле. А теперь вой ветви манго распростерлись вширь, накрыв своей тенью чуть не всю деревенскую площадь. Кора его кое-где прогнила, потемнела. Но само дерево стояло несокрушимо. Оно высилось здесь, как древний деревенский старец. Лишь за четырнадцать последних лет сколько видело оно радостей и печалей, тревог и бед девяноста земляков из Конгхоа. Нуп стоит под манговым деревом, и сердце его переполняет любовь к родной деревне и нежность к людям, шедшим за ним все эти четырнадцать лет, претерпевшим столько лишений и тягот, что иногда казалось: еще немного — и всему конец, придется вернуться под иго француза. Но нет, как бы тяжело ни приходилось им, ничто не смогло их согнуть, пересилить, Нуп теперь знает, каковы они, люди Конгхоа.
Он начинает свою речь. Да, разговор сегодня предстоит нелегкий — вчетверо, впятеро трудней прошлых. Шутка ли, Конгхоа должна поделиться рисом и солью с четырьмястами людей Харо, а кто, как не они, приводили француза грабить рис, жечь дома Конгхоа?!
Все молчат. Бот уж чего они никак не ждали. Как, кормить Харо? Нет уж, нет! Ни за что!
Но Нуп продолжает как ни в чем не бывало:
— Да, дядюшка Ой прав. Я и сам не хочу, чтобы Конгхоа и Харо слились в одну деревню. Жить вместе время еще не настало. Сколько еще слов надо сказать людям Харо, чтоб они услышали нас и перестали слушать француза. Нет, пусть пока поживут отдельно. Но нельзя, чтоб они поселились возле форта Хатам. Надо помочь им перебраться сюда, поближе. Подкормим их, научим ставить ловушки и биться с французом…
Старый Ой, нарочито громко ворча, усаживается на землю. Нет, он не желает больше слушать.
— Люди, вот что я скажу! — кричит старик, качая головой. — Нуп жалеет тех, кто держал сторону француза, хочет отдать им свой рис, маниоку. Что же, его воля. А мое сердце не ведает жалости к французским прихвостням, я ничего им не дам. Их ноги шли по тропе впереди француза к нашей деревне, это они, люди Харо, грабили наш рис. Почему же они теперь не приведут француза, не отнимут у нас рис и не набьют себе брюхо? А коль они не идут за рисом, ты, Нуп, хочешь сам отнести им зерно. Что, скажешь, не так? Взгляни на мои глаза, пощупай их пальцем — он весь уйдет в глазницу, так глубоко ввалились они. А все потому, что из месяца в месяц не спал я ночами, таская воду на поле. Нет, слышите, не желаю кормить французских прихвостней. Если вы, земляки, согласны — воля ваша. Только я тогда уйду жить в другую деревню…
Молчание. Нуп понимает, старый Ой в чем-то и прав. Разве все эти месяцы не поливал он свою землю прилежней других стариков? Не спас на своем поле больше риса, чем прочие? Но прав-то он лишь отчасти. А Нуп ведь на то и человек Партии, чтоб правота его была полной. Он должен видеть дальше всех и — это самое главное — донести правоту свою до каждого человека.
— В горах, — говорит он, — много дорог. Добрые дороги ведут на вершины, злые спускаются в пропасти. На вершинах светит солнце, в пропастях кишат ядовитые змеи. Люди Харо издавна только и слышали француза, они не слыхали слов дядюшки Хо. Они шли злою дорогой. Но теперь увидели наконец ядовитых змей и хотят ступить на добрую дорогу. Неужто мы с вами им не поможем?
Старый Па теребит волоски, торчащие из родимого пятна на подбородке.