Кто-то оставил надпись на металлической стенке — ржавые каракули, которых я не замечала раньше. Слова оказались перевернутыми, к тому же нацарапаны они были выше моего роста, но читались легко:
ЛУИС, X… СОСИ!
— Соси х…, — повторила я. — X… соси. И кому только пришло такое в голову! Даже думать о таком было противно.
— Чушь какая! — сказала я себе. Когда мы с отцом ходили в Лос-Анджелесе погулять на реку, то часто останавливались почитать граффити. Жаргонные словечки, нарисованные аэрозольными баллончиками символы и знаки — красные, синие, серебряные и черные — покрывали стены домов целиком, точно страницы комиксов.
— Какая красота! — говорил мой отец.-Но люди их терпеть не могут.
— А что они значат?
— В основном имена людей. Названия групп. Точно не знаю.
Вокруг одной двери было нарисовано сердце, пухлое и красное, как на валентинках, а из него торчал стилет.
— Это ты знаешь.
— Любовь, — ответила я.
— Угу.
Неделю спустя мы проходили мимо тех же самых домов, но граффити на них уже не было, все — и имена, и цвета, и могучие сердца — скрывали свежие белые пятна. Это было гадко.
— И почему люди не могут оставить рисунки в покое? — спросила я.
— Не волнуйся, побелка здесь долго не продержится, район не тот.
Посреди Вебстер-парка был тоннель, прорытый под одной из дорожек, там ночевали бомжи, а подростки собирались попить пива и покурить. Мы с отцом никогда не переходили этот тоннель поверху, а всегда спускались вниз, где валялись битые бутылки да иногда попадались лежащие прямо на земле бродяги в спальных мешках. А однажды мы нашли там баллончик с краской. Она называлась «Серебряный блеск». Отец встряхнул баллончик и нарисовал улыбающуюся мордашку на бетонном полу.
— Это ты, — сказал он. — Вот как ты сегодня выглядишь.
— Нет, не я. Сегодня я не такая.
— Ну, значит, будешь такой завтра. — И он передал мне баллончик. — На, попробуй.
Я тоже хотела нарисовать улыбающуюся мордашку, но оказалось, что разбрызгиватель повернут на меня, и я залила себе краской правую руку.
— Ой, мама! — сказала я, роняя баллончик.
Вся моя ладонь была влажной от «Серебряного блеска»; я стала промокать ее о свою розовую майку. Мне хотелось плакать, а отец смеялся. Он так смеялся, что даже закашлялся. Я думала, что его стошнит.
Когда мы пришли домой, мать уже ждала нас. Первым делом она увидела мою майку: два серебристых отпечатка там, где раньше был розовый пони и воздушный шар.
— Что это, черт побери, такое? — Она схватила меня за запястья и вывернула мои руки ладонями к себе.
— Я робот, — сказала я. Тогда она шлепнула меня.
— Ты испортила майку! На что похожи твои руки!
Но хуже всего был мой отец. Он ничего не делал. Просто стоял у входной двери и ничего не говорил. А мне хотелось наорать на него за то, что он смеялся надо мной в тоннеле. Я хотела объяснить, что это он виноват, что это он придумал игру с баллончиком.
МАТЬ, СОСИ X…! Вот что мне надо было написать на бетонном полу тоннеля. Вот что мне надо было сказать ей, когда она меня отшлепала.
Я оглядела стены в поисках других надписей, но солнце уже скрылось в зарослях джонсоновой травы, и я ничего не увидела. Тогда я выглянула на луг, где уже сверкали редкие огоньки.
— Я здесь! — закричала я.— Я здесь! Это я!
И тут же зажала ладонью рот. Нельзя так громко кричать. Меня же может услышать женщина-призрак. Подумает еще, что я ее зову.
Поглядев через проход в другие окна, я увидела ее луг. Но из-за железнодорожной насыпи и покрывавших ее сорняков мне не было видно ни колокольчиков, ни камней, окружающих радио. Ни женщины-призрака, если она была там. А за ее лугом, среди мескитовых деревьев, горел желтый огонь, в тысячу раз больше любого светлячка. «Там, далеко, по крайней мере за милю от автобуса и от меня, — подумала я, — бродит царица всех светлячков».
По ту сторону насыпи все казалось большим: и цветы, и камни, и заросли травы. И призрак.
— Она может запросто разрушить Токио, как Годзилла, — сказала я Классик. — Мамина кровать превратилась бы под ней в лепешку.
— Она королева Гунхильда. Королевы всегда самые толстые. Потому они и становятся королевами. Все приносят ей золото и разную еду, а она сидит в своем дворце на весах и толстеет, а все, кто проходит мимо, должны давать ей еду и столько золота, сколько она сама весит.
— Все королевы — чудовища. Их надо душить и топить в болоте.
Я представила себе, что это моя мать бродит по лугу, вырывая с корнем сорняки и отшвыривая в сторону камни. И она знает, что я в автобусе. И хочет есть. Скоро она поднимется на насыпь и окажется прямо на путях. И погонится за мной с криком:
— Ты жалкая тварь!
Светлячки прилетели и мелькали за окнами. Их огоньки вспыхивали то здесь, то там, но я не обращала на них внимания. Я крутила головой из стороны в сторону, выглядывая то в одно окно, то в другое, боясь, как бы кто-нибудь не подкрался ко мне в темноте. Я попыталась послать мысленный приказ Классик: «Проснись, проснись, я в беде», — но она спала и видела сны про эскимо. Я была одна. А отец отдыхал где-то в Дании. Он не поможет, даже если мать будет меня душить, даже если она оторвет мне голову.
И я ждала.
Я побегу, как только услышу поезд. Автобусная дверь, спасительный выход, была рядом. Отец говорил мне, что человек запросто обгонит призрака, или Болотного Человека, или любого монстра.
— Они могут поймать тебя только тогда, когда ты их не ждешь. Если ты готова, то всегда можешь убежать.
— Но они же быстро бегают.
— Ничего не быстро. Мертвые все делают медленно. Чтобы быстро бегать, надо жить. Надо, чтобы сердце качало кровь.
— Почему?
— Потому что если сердце не качает кровь, значит, ты умер. А если ты умер, то и бежать не можешь.
— А как же люди ходят, если они умерли?
— Никак. Их просто воздух носит, наверное. Как листья на ветру. Энергия или еще что-нибудь в этом роде подхватывает мертвеца в одном месте и переносит в другое. Магия. Покойникам нужны тонны магии, — живым людям столько не нужно.
Я ничего не поняла. Но все равно поверила.
— Значит, когда видишь чудовище, надо бежать?
— Бежать надо еще до того, как ты его увидишь. Как только почувствуешь. Как только почувствуешь, что вот сейчас оно выскочит и схватит тебя. А не как в кино. Там люди вечно ведут себя как идиоты. Стоят и ждут, когда их поймают. А потом начинают спотыкаться, оглядываться и визжать. А надо просто бежать. Тогда тебе ничего не страшно.
Хватит ждать. Поезд опаздывает. Болотные люди уже выбрались на поле; я слышала, как они шуршат в зарослях сорго. И королева Гунхильда была голодна. Но я еще не умерла, и поэтому я побежала.
Мои кроссовки без разбора топтали колокольчики и лисохвосты. «Простите, — повторяла я про себя, — простите меня». Я не оглядывалась и не визжала.
А еще я посылала сигнал:
— Классик, услышь меня. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась, и тебе больше не хочется спать. Ты проснулась.
На коровьей тропе было полно светлячков, так что рот пришлось закрыть. Мне вовсе не хотелось проглотить одного из них. Если светлячок окажется у меня внутри, то мой живот тоже начнет мигать. Тогда, если мне вдруг понадобится спрятаться в высокой траве, увидеть меня будет легче легкого; я буду как Багз Банни, который вышагивает перед Элмером Фаддом с мишенью на заду и спрашивает:
— А скажите, док, почему вы решили, что в этом лесу есть кролик?
— Даже не знаю. Так, интуиция.
Подбегая к дому, я услышала поезд. От его приближения дрожала земля. Я прислонилась к флагштоку, чтобы отдышаться, и почувствовала, как вибрирует под моим плечом стальной шест. Джонсонова трава шелестела на ветру, мои руки покрылись гусиной кожей. Никто за мной не гнался. Пока. Я попыталась разглядеть что-нибудь сквозь заросли сорго, но не вышло. Однако я и без того знала, что происходит на лугу: волной воздуха светлячков отнесло от автобуса в поле. Осколки стекла задребезжали на перевернутой крыше обгоревшего салона, другие градом посыпались из окон. А королева Гунхильда не может перебраться через рельсы, по крайней мере сейчас.