Тут Алиса почувствовала, что глаза у нее слипаются. Она сонно бормотала:
— Едят ли кошки мошек? Едят ли кошки мошек?
Иногда у нее получалось:
— Едят ли мошки кошек?
Алиса не знала ответа ни на первый, ни на второй вопрос, — подхватывала я, зная наизусть каждую строчку, — и потому ей было все равно, как нос ни повернуть. Она чувствовала, что засыпает. Ей уже снилось, что она идет об руку с Диной и озабоченно спрашивает:
— Признайся, Дина, ты когда-нибудь ела мошек?[1]
Вот и в ту ночь в старом доме я, поднимаясь наверх, думала об Алисе.
Она боялась, что пролетит всю землю насквозь, и представляла себе, как смешно будет оказаться среди людей, которые ходят вниз головой. А еще она не будет знать, где она, так что придется спросить у них, как называется их страна. Новая Зеландия? Или Австралия? Но уж, наверное, не Дания, ведь путь в нее лежит не через кроличью нору.
Глава 3
Мой единственный матрас был без простыни. Не было ее и на двуспальной кровати, куда отец кинул свой рюкзак. Наши комнаты на верхнем этаже разделяла ванная, единственная во всем доме, но в ней не было воды. А когда мы приподняли крышку унитаза, оттуда вырвалась такая едкая вонь, как будто где-то в трубе застряли тухлые яйца.
Отец сказал, что придется копать новый колодец. Он говорил, что тут вообще много чего придется сделать.
— Двор надо привести в порядок, — сказал он на второй день нашего путешествия в «грейхаунде». — Мать, пока была жива, нанимала парнишку полоть сорняки и подстригать траву. На чердаке жили белки, но я от них избавился, а то они постоянно грызли проводку и все на свете. К тому же по утрам они вечно устраивали жуткий тарарам, и вообще меня всегда бесило, что они там. Правда, мать их любила. Говорила, что с ними в доме не так одиноко.
Она была права: дом просто пропитан одиночеством, — наверное, потому, что стоит на отшибе. Я часто удивлялась, как это отец позволял своей матери жить там совсем одной. Он купил для нее этот участок в 1958-м, сразу после того, как его третий гитарно-инструментальный сингл «Беглец джунглей» попал в верхнюю десятку. Построили этот дом несколькими годами раньше, а бабушка жила в нем до 1967-го, пока не упала с крыльца и не сломала бедро, после чего умерла в местном доме для престарелых.
— Я тогда подумывал продать дом, — рассказывал мне отец в автобусе, — да моя вторая жена отговорила. Теперь я этому рад.
Дом стал для него убежищем, местом, где можно было спрятаться от всех и сочинять музыку. Он отключил телефон, продал бабушкин телевизор. К тому времени, когда мне исполнилось одиннадцать, у него уже вошло в привычку, прихватив с собой гитару «рикенбакер», садиться за руль «бьюика-ривьера», уезжать на юг и пропадать там по несколько месяцев кряду. Только раз он позвал с собой меня и мою мать, но она сказала:
— Да пошел ты, Ной! Твой Техас — подмышка вселенной. Когда решишь, что Рокочущий и без тебя никуда не денется, возвращайся, мы будем ждать тебя здесь.
«Рокочущим» дом назвала бабушка, не знаю даже почему. Она умерла еще до моего рождения, так что спросить я не успела. Может, это она так шутила, особенно учитывая то, что соседние каменоломни постоянно отравляли жизнь; там, что ни день, динамитом взрывали породу, от взрывов, как от грома, дребезжали оконные стекла, и всякое ощущение уединенности тут же исчезало.
— Когда я покупал для нее этот участок, — объяснял отец, — то предупредил, что она всегда сможет продать его тем же каменоломням, если захочет. По-моему, продай она весь известняк, что лежит под домом, неплохой навар бы вышел. Только у нее и в мыслях ничего такого не было. Ведь и дом и земля были вроде как подарком, так что, по ее мнению, продавать их было бы невежливо. Кое в чем она была жуткой чистюлей, например, ни разу не садилась за руль того голубого «кадиллака», который я ей подарил, — на ее вкус, машина чересчур броская. Зато мы с тобой могли бы на нем сегодня прокатиться.
Поездка в автобусе отца взбудоражила. От долгого сидения у него разболелся позвоночник, который он повредил, когда упал в Чикаго со сцены спиной вперед. Но теперь, когда он сидел на игле, выбирать ему было не из чего. Свой драгоценный «бьюик ривьера» с белыми боками он давно сменял на полную коробку разных таблеток: там были памерган, дексоморамид, диконал, ДФ-118, фортрал и метадон, который особенно любила моя мать. Так что когда мы приехали во Флоренцию, маленький городок милях в десяти от дома, отец застонал, забрасывая рюкзак за спину.
Потом он подал мне мой сияющий чемодан и сказал:
— Как насчет небольшого пикника?
— Пицца, — ответила я серьезно.
— Кто это ест пиццу на пикнике! — проворчал он. — Пора бы уже знать.
— Но ведь пикник не настоящий, — сказала я, идя за ним по проходу.
— Придется обойтись сандвичами. Их всегда берут с собой на пикник. Значит, будут сандвичи.
В продуктовом магазине на Мейн-стрит мы потратили последние деньги на соленую рыбу, чудо-хлеб, арахисовое масло и две бутылки воды по галлону каждая. Одно время мой отец был фигурой довольно известной, но в лицо его знали далеко не все. Тем не менее эффект от нашего появления в магазине мог сравниться разве что с какой-нибудь сценой из черно-белого вестерна, когда распахивается дверь и в салун входит стрелок; едва мы двое — чумазая девчонка и бледный длинноволосый мужчина в огромных солнечных очках — переступили порог, как все головы тут же повернулись к нам, а языки замерли.
Хотя, по правде сказать, в магазине почти никого не было. Во всяком случае, я помню только круглолицего коротко стриженного мальчишку-упаковщика и двух девчонок школьного возраста на кассе: одну латиноамериканку, а другую — белую, обе щеголяли лакированными челками, которые дыбом стояли у них надо лбами.
— Который час? — спросил мой отец.
— И-и-извините, нет ча-ча-часов, — про-заикался парень в ответ, судорожно дергая нижней челюстью и губами. — Часа четыре, наверное.
— Почти четыре тридцать, — ответила чернявая девушка.
— Значит, вы еще работаете.
— До пяти. По субботам до шести.
— Вот и отлично, — сказал отец, беря меня за руку. — А где тут у вас арахисовое масло?
— Центральный проход, рядом с пастилой, налево.
Когда мы вернулись со своими покупками к кассе, отец спросил мальчика-упаковщика, не знает ли он кого-нибудь, кто мог бы нас подвезти.
Девчонки на кассе переглянулись, готовые прыснуть.
— Вам ку-ку-куда?
— К востоку от города, в сторону телефонной вышки на Сатурн-роуд.
— Я с-с-сам могу вас по-по-по-дбро-сить, — сказал парень, разворачивая бумажный мешок. — Мне ка-ка-ка-ак раз по пути, если вы по-по-по-одождете.
— Конечно, — ответил отец. — Спасибо, друг.
Дневное солнце вызолотило асфальт, и мальчишка, везя нас в своем грузовом «ниссане», надел пару черных очков с выпуклыми линзами, — правда, как мне показалось, сделал он это не столько для того, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска, разлившегося по проселочной дороге, сколько из-за устрашающих очков моего отца. Звали его Патрик.
— Я живу с де-де-де-едом, — рассказывал он, выжимая газ до отказа, — мы с ним идем на-на рыбалку ве-ве-ве-чером, та-та-та-ак что я слегка то-то-то-ороплюсь.
Потом он спросил, кого мы навещаем и откуда приехали.
— Приехали повидать моих родителей, — соврал отец. — А живем с дочкой в Остине.
Я сидела между ними в кабине, рычаг передач торчал у меня прямо между коленей.
— Э-э-э-это хорошо, — сказал Патрик. — Остин — э-э-э-это здорово! Я здесь по-по-по-очти никого не-не-е знаю. Только что переехал из Да-да-да-лласа. Не здешний. А мой дед з-з-з-десь всю жи-жи-знь.
— Вся жизнь — это большой срок, — сказал отец.
— Д-д-д-а уж, — брызгал слюной Патрик. — Я б-бы, наверное, с-с-с-пятил, проживи я здесь так долго, как о-о-о-он.