— А я буду тебе помогать. И нас обоих покажут по телеку.
— Потому что ты меня любишь.
— И всегда буду твоей женой. Тут он опрокинул меня на спину, и я легла, сжимая в каждой руке по динамитной шашке, и стала смотреть вверх, на непонятную карту. Он приложил ухо к моему животу и пальцами коснулся моих трусиков.
— Твой ребенок спит, — сказал он. — И храпит.
— Он растет, — сказала я ему. — Сегодня вечером или завтра он появится на свет. — Он будет хорошенький, точно. Прямо как ты.
Он уже лежал на мне, глядя сверху вниз в мое лицо. Но я была поглощена картой, ее аквамариновыми разводами, рваными контурами гор и широкими провалами.
— Что это за место такое? — спросила я.
— Это морское дно целиком, — ответил он.
Морское дно целиком? Такое не укладывалось у меня в голове.
Он объяснил мне, что расстояние от поверхности моря до самых глубоких точек на его дне больше, чем от поверхности земли до самых высоких горных пиков. Там, в глубинах моря, лежат неведомые страны и огромные города, полные людей и собак. Там есть свои замки и фермы. А еще там живут мужья, жены, их дети и привидения.
— И все они любят целоваться. Вот так.
И он высунул язык и пощекотал меня им.
— Бе-е.
Тогда я тоже высунула язык. Раньше мы никогда так не целовались, и при одной мысли об этом у меня снова защекотало в животе. Рот Диккенса завис над моим. Я подняла голову, закрыла глаза и забыла про морское дно и динамитные палочки.
Бе-е, подумала Стильная Девчонка. Бе-е.
Стиснув мои запястья, он навалился на меня всем телом, отчего койка несколько раз ударилась об стену. Но едва наши языки соприкоснулись, как в соседней комнате что-то упало, точно не выдержав ударов в стену; я слышала, как это «что-то» шлепнулось на пол и запрыгало.
Я тут же открыла глаза. Голова Диккенса дернулась в сторону.
— Ух-ху, — сказал он, напрягшись всем телом. — Это, наверное, мама. — Он слез с койки, подошел к двери, распахнул ее и некоторое время прислушивался к звукам в коридоре.
— Она проснулась? — спросила я у него.
Он повернулся и посмотрел на меня, его лысый череп сиял под лампочкой. Он уже приподнял руки, чтобы обхватить себя за плечи, но остановился.
— Не знаю, — ответил он. — Этого никогда не бывает, — а может, бывает, — так что ты подожди лучше здесь, ладно? Если мама проснулась,– то я у нее спрошу: может, она супу хочет.
А сам не двинулся с места. Так и мялся у двери; то вытащит руки из карманов, то назад засунет.
И вдруг у меня бешено заколотилось сердце.
— Мне страшно, — сказала я ему.
— Мне тоже, — ответил он.
Я представила себе: вдруг он уйдет и не вернется, а я так и останусь в ведьмином логове навсегда.
— Давай лучше пойдем вместе, так надежнее.
Он сказал:
— Ладно, только не говори Делл, что ты видела маму. Пообещай, а то я не возьму тебя с собой.
— Обещаю.
Но прежде чем мы с Диккенсом выскользнули в коридор, как два тихих привидения, я помогла ему спрятать сокровища. Динамит мы засунули в чулок. Диккенс положил свой секрет поверх фальшивых зубов в ящик для инструментов, запихнул его под койку и закидал всяким барахлом.
— Это наш клад, — сказала я.
— Очень опасный, — сказал он, беря меня за руку.
Потом мы вышли в коридор, сделали несколько шагов и оказались в соседней спальне. Там на туалетном столике мигали свечи, роняя капли красного, белого и лилового воска на эмалированную тарелку, отчего по комнате разливался приглушенный отблеск. Диккенс уже не держал мою руку. Он оставил меня стоять у столика, а сам шагнул вперед и исчез. Потом вдруг загорелся ночник, и я увидела, что Диккенс стоит у кровати с балдахином и смотрит на лежащую на ней женщину.
Мама.
— Делл говорит, что когда-нибудь мама проснется, — прошептал Диккенс. — Она говорит, что когда-нибудь придумают такую таблетку, или заклинание, или еще что-то в этом роде, и надо будет только дать или сказать их ей — и она откроет глаза. Только это еще не скоро, а до тех пор мама останется такой, как сейчас. И это хорошо. Потому что если ее похоронят или еще что-нибудь сделают, то ее совсем не будет. Так что хоть бы эту таблетку или заклинание поскорее придумали.
Женщина на кровати была меньше, чем мой отец, а в остальном почти такая же: тоже завернута в одеяло, вроде мумии, серебристые волосы коротко подстрижены, и пахло от нее лаком. С того места, где я стояла, мне не было видно ее лица, но я и не расстраивалась: ведь пчелы сделали из ее головы подушечку для булавок, продырявив ей щеки, нос и веки. Но теперь она спала. Она не шевелилась, ничего не слышала, и тот грохот, который нас спугнул, устроила тоже не она.
Диккенс поглядел на меня и пожал плечами. Что же это упало? Что грохнулось на пол и запрыгало по нему так, что мой муж выдернул свой язык из моего рта? Что это белое мелькнуло там, в углу, когда я стала вглядываться в непроглядную черноту пола? Бейсбольный мяч. Когда я подошла и наклонилась за ним, то увидела на полу рядом с кроватью что-то вроде подстилки из одеял, на которых лежала подушка, а на ней, аккуратно сложенная, ночная сорочка моей матери.
«Лежбище Делл, — подумала я. — Здесь она сторожит маму от пчел».
— Это не твоя игрушка, — зашептал Диккенс.
Он подошел и взял мячик у меня из рук.
— Нельзя с ней играть.
Потом он повернулся и пошел к туалетному столику. Я вернулась за ним и увидела, как он положил мяч подле тарелки со свечами. А еще я разглядела то, чего не было видно при свечах, но стало хорошо заметно при ночнике, хотя и тусклом: туалетный стол был на самом деле не стол, а алтарь, полный фотографий и разных памятных безделушек. Среди свечей лежали бусы, трубка из вереска, мраморные шарики, хрустальная рыбка, принадлежавшая моему отцу карта Дании, жестянка для табака с портретом принца Альберта, серебряный поднос с помадами, пудрой и набором кисточек.
Там же, у самого зеркала, стояло и мое мертвое радио.
— Это мой подарок.
— Нет, это все Делл, — сказал Диккенс, — это ее вещи.
Я была так занята алтарем, что даже не стала спорить.
Все зеркало покрывали фотографии: семейные снимки, незнакомые лица из прошлого. Вот мужчина и женщина на качелях у крыльца, у них на коленях ребенок, вот мальчик запускает бумажного змея, вот девочка с хула-хупом; попадались среди них и Джон Ф. Кеннеди, и Чехов из «Стар-трека», и Дэви Джонс из «Манкиз», и очень похожий Иисус с крестом, — и мой отец в дни своей славы, с гитарой через плечо, тыкал пальцем в объектив.
По правде сказать, отец был повсюду. Вот он едет в машине с откидным верхом. Ест хот-дог. Дает автограф. В белой футболке пьет пиво. Играет в пинбол. А кто это с ним? Что за девушка стоит, положив руку на его обтянутые кожаной курткой плечи, целует его в щеку, ерошит ему волосы? На каждом снимке одна и та же блондинка с пухлыми губами. Здесь они целуются, там она запускает руку ему под пиджак или футболку.
Стильная Девчонка догадалась сразу, хотя и слепая.
«Это же Делл, — подумала она. — Раньше она была красоткой, а вовсе не толстухой и не пираткой. Она любила твоего папу. И оба глаза у нее были нормальные».
И тут мы с Диккенсом снова зашептались.
— Они целовались, — сказала я.
— Похоже на то, — ответил он. — Только это было вечность назад. Но Делл хорошенькая. А это ее парень, ее особенный друг. Он долго о ней заботился.
— Это мой папа.
— Да нет, это не он. Нет. Твой папа не похож на этого парня. Я бы запомнил.
— Да нет, он, а это Делл, и они целуются. Так же как и мы.
И мне тут же захотелось, чтобы он меня поцеловал. Захотелось почувствовать его язык у себя во рту. Так я ему и сказала.
— Я тоже хочу, — ответил он.
В животе у меня стало щекотно.
Он взял с серебристого подноса помаду и повел меня к подстилке возле кровати. Там мы сели друг против друга и пригнулись, чтобы не видеть маму и чтобы она не увидела нас, если вдруг проснется. Потом мы накрасили друг другу губы, отчего наши рты сделались мокрыми и красными. А потом стали целоваться, закрыв глаза и причмокивая. Его рука пробралась в мои плавки, и он стал щекотать меня внизу. Но меня это не беспокоило — ведь я была Делл, а он моим папой, и у нас должен был родиться ребенок. Когда мы целовались, мне было хорошо и спокойно и внутри у меня все искрилось, словно бенгальский огонь; я была уверена, что теперь так будет всегда. И никогда не кончится.