Тут я все вспомнила, вскочила и развернулась на босых пятках к отцу:
— Доброе… — утро.
Кожа, ставшая бледной вчера вечером, теперь совсем посерела. Зато на ушных мочках, подбородке, предплечьях и кончиках пальцев появились неприятные красновато-лиловые пятна. Мне показалось, что за ночь его оцепенение прошло. Жесткие складки вокруг носа и губ разгладились, лицо обмякло, стало почти добродушным. При дневном свете он походил на тряпочную куклу, мышцы больше не делали жестким его тело. На минуту я взяла его руку в свою, настороженно вглядываясь в солнечные очки. Холодным он не был. Даже наоборот, температура его тела была такая же, как в комнате. А на щеках у него начала расти щетина.
Я не очень-то испугалась. Он проделывал такое и раньше; дома, в Лос-Анджелесе, он иной раз просиживал перед телевизором дни напролет, неподвижный, как статуя, или сворачивался на диване клубком и спал, спал, спал, так что не добудишься. Потом вдруг шевелился. Вставал с дивана, варил себе кофе, находил чего-нибудь поесть и опять улыбался как ни в чем не бывало. Один раз я даже спросила:
— Ты был мертвый?
А он ответил:
— Солнышко, меня ничем не убьешь. Папа просто устроил себе каникулы. Обыкновенные каникулы, как и твоя мама время от времени. Мы просто прикидываемся мертвыми, понятно?
Так они и прикидывались мертвыми дни напролет, пока я со своими игрушками сидела у телевизора и ждала, когда они оживут. И они всегда оживали. Правда, теперь мать умерла по-настоящему; я это знала. А отец… отец снова притворяется. Устроил себе каникулы в Дании или еще где-нибудь. Так ведь не бывает, чтобы человек просто сел в кресло и умер. Когда умирают, то катаются по постели, обливаются потом, кричат. Как по телеку, когда люди истекают кровью, хватают ртом воздух или падают на землю в страшных мучениях. Они держатся за живот и лежат с выпученными глазами до тех пор, пока все не кончится. Я миллион раз видела, как люди умирают по телеку, и ни разу не было такого, чтобы кто-нибудь просто сел и замер. Они не прикидывались мертвыми и не отправлялись на каникулы. Они умирали — как моя мать.
— Ты снова на каникулах?
Не дожидаясь ответа, я схватила с его колен молчащее радио и прижала его к уху. Покрутила туда-сюда громкость, прошлась из конца в конец по всей шкале настройки. Ничего не работало. Тогда я со вздохом вернула радио отцу.
— Потому что если ты не на каникулах, — сказала я ему, — тогда это не смешно, вот.
Мне захотелось бешено промчаться по комнате, топоча ногами от злости. Но желание пойти пописать, от которого у меня все сводило внутри, оказалось сильнее.
— Тогда я с тобой тоже не разговариваю, — сказала я отцу. — Ты ведешь себя некрасиво, так и знай. Вот увидишь, тебе это тоже не понравится.
И я с негодованием зашагала к двери, задержавшись лишь для того, чтобы выпутаться из халата, после чего, голая, бросилась вон из дома.
Сразу за крыльцом начинались заросли джонсоновой травы, а над ней раскинулось ясное небо. Я обогнула торчавшие из досок проржавевшие гвозди, щурясь от солнца, которое грело мне ноги и живот. Спустившись во двор, я присела у нижней ступеньки на корточки и начала писать в траву. Моча вырывалась из меня пульсирующей струей, брызгая мне на лодыжки. Наконец подо мной образовалась целая лужа, такая большая, что мне пришлось раздвинуть ноги пошире, чтобы не попасть в нее.
Когда струя иссякла, я с несказанным облегчением подняла голову, и вдруг, к своему изумлению, увидела олениху, которая стояла всего в каких-то двадцати футах от того места, где скорчилась на земле я. Она вышла из зарослей джонсоновой травы и, нагнув длинную шею, щипала крапиву у себя под ногами. Это было так неожиданно, что я с перепугу не сразу сообразила, что делать. Но потом набрала побольше воздуха в легкие, выпрямилась и сказала:
— Привет, ты что, есть хочешь?
Ее голова тут же взметнулась вверх, уши задергались, огромные глазищи уставились на меня. Не спуская с нее глаз, я наклонилась и выдернула пучок травы, обильно политый моей мочой. Потом пошла вперед, осторожно ставя одну ногу впереди другой и протягивая ей траву на раскрытой ладони. Но стоило мне приблизиться, как она рванулась прочь. Тут-то я и заметила, что ее левая задняя нога как-то странно волочится, будто где-то у бедра переломилась кость.
— Стой! — завопила я, глядя, как она, припадая на хромую ногу, скакнула в траву и скрылась по ту сторону коровьей тропы. — Вернись! — Моя ладонь сжалась в кулак, давя травинки, потом они упали на землю. — Глупая, я же покормить тебя хотела!
Я раздумывала, не броситься ли за ней вдогонку. Я надеялась, что, когда она увидит, как быстро я умею бегать, она станет моим другом. Тогда я смогу ее покормить, приласкать и даже привести в дом, где она отоспится. Я представляла себе, как мы будем прижиматься друг к другу в кухне, где она будет жить, пока не срастется ее нога, перевязанная халатом, словно шелковым бинтом. Но тут я услышала какой-то шум и возню у себя за спиной, и мысль о преследовании оленихи сразу же вылетела у меня из головы.
Стоило мне обернуться, как шум тут же прекратился. Прикрыв глаза ладонью как козырьком, я оглядела крышу террасы. Но ничего необычного не увидела. Тогда я запрокинула голову, взглянула на скат крыши, нависавший над террасой, и тут же оказалась лицом к лицу с серой белкой; застыв на месте и подняв пушистый хвост над головой, та внимательно изучала голого ребенка внизу.
— Я тебя вижу, — ухмыляясь, сказала я. — Я знаю, что ты здесь. От меня не спрячешься.
Подергивая хвостом, белка отрывисто затараторила, выпустив в меня целую очередь неразборчивых раздраженных звуков. Пометавшись немного по самому краю крыши, где она то и дело застывала и искоса поглядывала на меня, белка проворно соскочила на землю и заспешила к восточному краю Рокочущего. Я побежала через двор за ней, попутно расцарапав себе бедро о выросший из-под крыльца куст крушины.
— Что ты сказала? — переспросила я.
С ловкостью Человека-Паука белка взлетела по внешней стене дома, сделав несколько остановок по пути, чтобы обследовать деревянную обшивку. На высоте второго этажа, у окна отцовской спальни, рядом с которым виднелась широкая дырка от сучка, она остановилась. И хотя отверстие, казалось, было для нее маловато, белка просунула в него голову и передние лапы, протрещала что-то, вертя задом и хвостом, а потом без всяких усилий скользнула внутрь.
— Эй, подожди, — крикнула я, надеясь, что белка услышит и вернется. — Я не поняла, что ты сказала.
Из-за того, что дырка в обшивке была рядом с окном отцовой спальни, я представила себе, как белка обследует его комнату, роется в рюкзаке, стоящем на матрасе, обнюхивает пустую бутылку из-под шнапса. А еще я вспомнила документальный фильм, который мы с отцом как-то смотрели по ПБС, — там было про белок, про то, какие они умные, как они ловко повисают вниз головой на ветках, воруют семена из птичьих кормушек и как перепрыгивают с дерева на дерево, чтобы не попасть в ловушки, которые разгневанные домовладельцы расставляют на газонах.
— Те же голуби, только без крыльев, — говорил про них мой отец.
Иногда мы с ним подолгу гуляли в Лос-Анджелесе вдоль реки. Каждый раз, когда мы приходили в Уэбстер-парк, он забавлялся тем, что распугивал голубей с дорожек, пытаясь достать их своими длинными ногами. Но если голубей он просто не любил, то белок по-настоящему ненавидел.
— Они как крысы, — объяснял он. — Могут сгрызть что угодно, хоть железо. Бесполезные твари. От крыс хоть знаешь, чего ждать.
— А мне крысы не нравятся, — говорила я ему.
— А мне не нравятся белки, — отвечал он.
В детстве его укусила белка, которую он поймал в бидон из-под молока.
— Так сильно прокусила мне большой палец, что я чуть кровью не истек. Мы с двоюродным братом забили ее бейсбольной битой, но она еще успела вскарабкаться по моей штанине — такая была бешеная. Богом клянусь, паразитка нарочно меня покусала. Мне потом несколько месяцев кошмары снились, как будто белки, совсем очумевшие, скачут по моей спальне, вцепляются мне в волосы, запускают свои желтые клыки мне в череп, рвут когтями за что попало. Жуть.