— А можно спросить?
— Да?
— Как вы поняли, что время «Кёфью» вышло?
Холлис увидела, как потемнели его зрачки: типичный отаку. Обычно так и получалось, стоило кому-нибудь признать в ней культовую певицу начала девяностых годов. Похоже, о существовании группы подозревали одни лишь ее фанаты, не считая радиодиджеев, поп-историков и коллекционеров. Однако в самой природе музыки «Кёфью» было заложено нечто вневременное, что до сих пор позволяло завоевывать поклонников. Новички вроде Альберто чаще всего вели себя с пугающей серьезностью. Холлис не представляла себе, сколько лет ему стукнуло, когда группа распалась, но с тем же успехом это могло случиться вчера, если учесть показания его подпрограммы, отвечающей за подростковые увлечения. В сердце бывшей певицы схожая подпрограмма все еще занимала почетную позицию, а места в ней хватало самым разным артистам, поэтому она чувствовала себя обязанной если не утолить любопытство собеседника, то хотя бы ответить честно.
— Да мы не то чтобы поняли. Просто время вышло, и точка. Все как-то само собой прекратилось, я даже не поняла когда. Мы с болью осознали это и разбежались в разные стороны.
Как и ожидалось, Альберто выглядел недовольным, зато по крайней мере он услышал правду. Холлис сделала все, что могла. Она и сама не могла разобраться в случившемся; да в общем-то и не очень пыталась.
— Мы как раз выпустили тот компакт-диск на четыре песни. Чувствуем, это конец. Остальное — вопрос времени… — Надеясь, что тема исчерпана, она принялась намазывать половину пончика сливочным сыром.
— Это произошло в Нью-Йорке?
— Да.
— А было какое-то точное время или место, когда вы поняли, что «Кёфью» дошла до предела? Когда группа приняла решение перестать быть группой?
— Надо подумать.
Пожалуй, не стоило так отвечать.
— Я бы хотел это изобразить, — заявил парень. — Ты, Инчмэйл, Хайди и Джимми. Расстаетесь.
— Инчмэйл? — Одиль недовольно заерзала на черном сиденье: очевидно, ей было невдомек, о чем разговор.
— Что бы еще посмотреть, пока я в городе? — обратилась к ней Холлис, одарив собеседника улыбкой, означающей, что тема закрыта. — Посоветуешь? Мне еще нужно выделить время на интервью с тобой. И с тобой, Альберто. А сейчас я так вымоталась. Надо поспать.
Одиль сплела свои пальцы вокруг фарфоровой чашки. Ногти смотрелись так, словно их покусала зверушка с очень мелкими зубками.
— Мы тебя вечером заберем. Спокойно успеем заехать в дюжину мест.
— Может, сердечный приступ Скотта Фицджеральда? — предложил парень. — Это вниз по улице.
Яростно изукрашенные буквы-переростки на его руке наползали друг на друга, отливая тюремным оттенком цвета индиго. Интересно, подумала Холлис, что они означают?
— Но ведь он там не умер? Правда?
— Это в магазине «Virgin», — ответил латиноамериканец. — Отдел мировой музыки.
Мемориал Хельмута Ньютона щеголял изобилием черно-белой наготы в стиле, отдаленно напоминающем «ар-деко», — в память о творческих трудах того, кому посвящался. После осмотра Холлис пешком возвращалась в «Мондриан». Выдалась одна из тех странных мимолетных минут, какие случаются чуть ли не каждым солнечным утром в западном Голливуде, когда запах зелени и невидимых нагретых плодов наполняет воздух извечными благодатными обещаниями, пока с небес не опустилось тяжелое углеводородное одеяло. И краем глаза легко уловить отпечаток эпохи невинности, красоты, чего-то давно прошедшего, но именно в это мгновение почему-то болезненно близкого. Словно город можно стереть со стекол очков и забыть навсегда.
Солнечные очки… Надо было взять с собой хоть одну пару.
Она опустила глаза на пятнистый тротуар, на черные точки резины среди бурых и бежевых волокон мусора, оставленного ураганом, — и великолепный миг отлетел в прошлое, как ему и полагалось.
5
Два вида пустоты
Возвращаясь из японского супермаркета «Санрайз», уже перед самым закрытием, Тито остановился поглазеть на витрины «Йоджи Ямамото» на Грэнд-стрит.
Шел одиннадцатый час вечера. Улица была совершенно безлюдна. Мужчина огляделся по сторонам: кругом ни души, даже желтые такси куда-то запропастились. Затем перевел взгляд обратно, к асимметричным отворотам какого-то плаща или накидки на пуговицах. Стекло витрины отражало его темный костюм и темные глаза. В руке — санрайзовский пакет, нагруженный почти невесомой японской лапшой моментального приготовления. Алехандро посмеивался над этим пристрастием кузена: дескать, можно с тем же успехом съесть упаковку из белого пенопласта, но Тито лапша нравилась. Япония оставалась для него страной благословенных тайн, родиной игр, аниме и плазменных телевизоров.
Впрочем, асимметричные отвороты «Йоджи Ямамото» не представляли никакой загадки. Это была всего лишь мода, и Тито полагал, что постиг ее суть.
Временами ему приходилось бороться с раздвоенностью сознания: глядя на подобные витрины, оформленные в духе строгого, но дорогого аскетизма, мужчина видел перед собой их гаванских двойников, не менее — но только по-иному — суровых в своей простоте.
Там даже не было стекол. По ночам за грубыми железными решетками горели одинокие люминесцентные лампы, мерцая подводным светом. И никаких товаров, хотя заведения работали каждый день. Лишь аккуратно выметенные полы и грязная, покоробленная штукатурка.
Отражение в стекле «Ямамото» еле заметно пожало плечами. Тито продолжил путь, радуясь теплым сухим носкам.
Интересно, где теперь может быть Алехандро? Наверное, в своем излюбленном безымянном баре на Восьмой авеню за Таймс-сквер; неоновая вывеска так и возвещала: «БАР», и ни слова больше. Именно здесь кузен предпочитал встречаться с представителями галерей; он обожал затаскивать кураторов и дилеров в эти красноватые сумерки, в общество полусонных трансвеститов из Пуэрто-Рико и проституток, желающих отдохнуть от портового начальства. Тито недолюбливал это место. Казалось, оно холодной рептилией заползло в свою особую нишу, в бесконечный тупик разбавленного пойла и вечной подспудной тревоги.
Вернувшись к себе, Тито заметил упавший с вешалки на колесиках недавно постиранный носок и аккуратно повесил его обратно — сушиться дальше.
6
«Райз»
Спору нет, Милгрима радовала необыкновенная четкость наполненной азотом оптики в австрийском монокуляре Брауна. Но только не запах его жевательной резинки в холодном воздухе у задней двери наблюдательного фургона, нарочно припаркованного неизвестным помощником на Лафайет-стрит.
Браун проскочил на красный свет, лишь бы успеть на место, едва наушники сообщили, что НУ сюда направляется, и вот интересующий его человек застрял перед витриной «Йоджи I Ямамото» будто вкопанный.
— Что он там делает? — Браун отнял обратно свой монокуляр, серовато-зеленый и неблестящий — под стать фонарю и пистолету.
Милгрим наклонился вперед и припал невооруженным глазом к смотровому отверстию, одному из полудюжины тех, что были прорезаны в стенах и закрыты привинченными подвижными клапанами из черного пластика; снаружи они терялись внутри широких черных пятен на стенках фургона, где были нарисованы краской номера.
Милгриму эти поддельные и, наверно, устаревшие надписи напоминали городскую версию неудачно подобранной зелени для камуфляжа.
— Смотрит на витрину, — ответил он, понимая, что мелет чушь. — Пойдете за ним до самого дома?
— Еще чего, — буркнул Браун. — Как бы не засветить фургон.
Милгрим даже не представлял, сколько человек наблюдали, как НУ делает покупки в японских продуктовых магазинах, пока они вдвоем хозяйничали в его квартире, меняя батарейку в «жучке». Этот мир людей, постоянно следящих за другими людьми, был ему в новинку. Хотя, конечно, мы всегда подозреваем, что где-то так и происходит. Мы видим подобные вещи в кино, читаем о них, но разве кто-то задумывается всерьез, что когда-нибудь ему придется втягивать носом густые пары чужого дыхания у задней двери студеного фургона?