Материально положение русского иммигранта в Израиле было, объективно говоря, не хуже, чем у его кузена, поехавшего в Америку. “Это я, Эдичка” Эдуарда Лимонова и “Новый Американец” Аркадия Львова – два блестящих произведения, описавших ужас иммиграции на столь различных примерах – поэта и торгаша – позволяет читателю понять, что и в Америке иммигранту было нелегко.
Но морально иммигранту в Израиле было куда тяжелее. Пока об иммиграции только шли разговоры, быть “русским” было совсем неплохо. Мне повезло – я приехал в страну Израиля в 1969 году, до начала массовой иммиграции, и меня чудесно принимали все и повсюду. Прием был таким лучезарным, что мне захотелось что-нибудь сделать для этой гостеприимной страны – так я оказался в армии, куда поначалу иммигрантов не тянули. И тут началась массовая иммиграция, внезапно сменившая теплый прием на всеобщую ненависть.
Однажды я возвращался на попутных домой, в Иерусалим, из темного бункера с передовой линии Голанских высот, молодой солдат, безумно гордившийся своими красными высокими ботинками парашютиста. Первый же остановившийся шофер уловил мой несмываемый русский акцент: “Русский? – сказал он. – Заграбастал виллу и “Вольво”? Живете за наш счет? Кровь нашу пьете! У нас ничего нет, а вам все дают!” Что скрывать, это был страшный шок для меня – в моей родной Сибири не было антисемитизма и я не привык с детства, как другие, к этому страшному, уничтожающему, обобщающему “вы” – “вам все дают, вы пьете нашу кровь”. Но мягкая посадка моего приезда смягчила для меня этот шок. Для приехавших в те дни, в 1971 году, посадка была штормовой – в ярый шторм ненависти.
Вообще оказаться в волне иммиграции – мало приятно. Хорошо быть иностранцем в стране, где иностранцев немного; не дай Бог оказаться алжирцем во Франции или турком в Голландии. Приехал бы Данте Алигьери в Америку начала века – американцы отнеслись бы к нему как к еще одному “даго”, который в лучшем случае откроет пиццерию.
Но у ужасного приема русских иммигрантов в 70-х годах были дополнительные, специфические причины. Приезд русской волны совпал с пробуждением восточного еврейства Израиля, процессом, который начался демонстрацией Черных Пантер и привел “Ликуд” к власти. Радость, с которой израильтяне встречали первых русских иммигрантов, живо напомнила восточным евреям о том, как их встречали – палатками и порошком “ДДТ” от вшей, и уж, конечно, без особой радости, как неприятный, но неизбежный долг. Когда восточные евреи жаловались на свое положение в обществе, им говорили: “Вы приехали позже”. Но прием русских показал им, что не в этом дело – эти, приехавшие позже них, не займут их место; и они обречены оставаться на дне еврейского общества.
Возник миф “привилегий для иммигрантов”. Разбор этих привилегий представляет и по сей день увлекательное чтение, потому что он показывает, насколько не похож Израиль на страны Свободного мира.
1. Иммигрант мог купить машину по европейской цене, а прочие израильтяне были вынуждены платить триста процентов пошлин на стоимость машины. Иммигрант платил за машину налог “всего” 40% стоимости машины.
2. Иммигрант мог купить телевизор, стиральную машину, пылесос, по цене, ненамного выше европейской – в отличие от в три раза более высокой, которую платил израильтянин. Этой привилегии русских иммигрантов (и только русских) быстро лишили, введя остроумное ограничение: эти товары можно привести только из страны, из которой ты приехал.
3. Иммигрант мог получить ипотечную ссуду на квартиру, на условиях хуже, чем в Европе или Америке, но куда лучших, чем для израильтян. В Израиле нет кредита на покупку домов на коммерческой основе, и ссуду можно получить только как привилегию из рук бюрократического правительственного аппарата. Поэтому израильтянам трудно покупать квартиры и дома. Ссуду получают только молодожены, новые иммигранты и т.п. Иными словами, все привилегии иммигранта в Израиле уступали нормальному положению того же иммигранта – любого человека – в любой стране Запада. Тем не менее вокруг этих привилегий поднялась свистопляска. Ее повели поначалу восточные евреи, выдвинувшие лозунг: “Если бы Гришу Фейгина звали Абузагло”.
Но дело было не только в материальных привилегиях – восточные евреи составляют около 10% всех евреев мира, но около 50% всех евреев Израиля. Появление русских евреев угрожало нарушить этот баланс, свести восточную общину до уровня экзотического меньшинства, какой она представлялась в начале века. Война восточных евреев против русских евреев была своего рода “Белой книгой”, борьбой за ограничение иммиграции ашкеназских евреев.
Волна 70-х годов началась в период недолгого благоденствия Израиля, которому пришел конец в 1973 году. Поэтому ощущение дележа, которое, как мы уже говорили, изначально присуще израильтянам, наследникам великого дележа 1948 года, было особенно острым – новоприбывшие воспринимались не как товарищи в общем строительстве, но как конкуренты, посягающие на кусок пирога. Русские евреи конкурировали с “восточными”, как получатели льгот и благ, они конкурировали с европейскими евреями, израильтянами, из-за работы. Поэтому вскоре наша волна оказалась меж двух огней. Свободная пресса Израиля, печатающая, как и любая пресса свободного мира, то, что хочет увидеть читатель, соревновалась в подборе анти-русских материалов. Не было дня, чтоб в газетах не было шапки вроде: “Еще один русский жулик” или “Они звери!”
Когда не было новых событий, газеты печатали интервью со школьниками, пенсионерами, инженерами, врачами, и все спорили только о том, как бы прищучить русских иммигрантов, чтоб им было не так вольготно.
В 1975 году я работал бульдозеристом на трассе в Северном Синае. Почти все рабочие, за исключением трех бульдозеристов – “израильтян” ,были восточными евреями. При каждом бульдозере служил юный бедуиненок – подавал чай и кофе, заливал масло и делал прочие мелкие полезные вещи. Молодые бульдозеристы из городков развития издевались над ними, как могли. Со старыми бедуинами они тоже разговаривали пренебрежительно и свысока – как французские сержанты с туарегами. Для меня это был первый – или почти первый – прямой контакт со “вторым Израилем” на его площадке, первое испытание этнической ненавистью – ну, не могу же я назвать отношение восточных евреев ко мне антисемитизмом? Я сам дал повод для вспышки ненависти, когда неосторожно сказал, что бедуины никого не хуже. Я не ожидал, что это будет воспринято так: “Для него бедуины лучше сефардов!” Через неделю-другую один из них попытался задавить меня во время перерыва бульдозером. Но и “израильское” меньшинство – три тракториста-сабры– видели во мне чужака. Для них в мире не было чистой дихотомии: мы или они. Они видели мир состоящим из разных этнических групп – израильтян, бедуинов, феллахов, сефардов, марроканцев, румын, русских. Им и в голову не приходило защитить “русского” от “марроканцев” или наоборот. Не знаю, кто им был ближе – уроженец Димоны или Новосибирска.
Израильтяне и восточные евреи реагируют в принципе одинаково на появление иммигрантов – так же, как французы, немцы, швейцарцы – с ненавистью к непрошенным пришельцам, если те не ограничиваются чисткой сортиров. Это можно было бы воспринимать, как доказательство того, что у израильской нации сложилось нежелание принять инородные тела; но, по моему опыту, такое поведение свойственно всем еврейским общинам в мире. В любом городе и стране, где мне приходилось столкнуться с местным евреем, раньше или позже я слыхал: “Вы, надеюсь, не собираетесь здесь поселиться? Тут и так много евреев, и антисемитизм растет”.
Затем начался “отсев” – получившие по письмам из Израиля достаточное впечатление об ожидающем их приеме, русские евреи стали ехать в Америку. Израильтяне были потрясены, как Симон Легре при виде сбежавшей негритянки. Они-то собирались провести еще немало лет в обсуждении пороков и изъянов русских евреев, хлопать их по плечу и говорить: “Будет хорошо! А пока нам нужны чернорабочие!”, планировать тонкие методы дискриминации русских иммигрантов по сравнению со считаными иммигрантами из свободного мира, и все это в полной уверенности, что их жертве некуда деться– и вдруг жертва смылась.