И жадные в гордыне слова — «никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни Царь и ни Герой» — порочны по сути своей. БОГ как символ веры в начало доброе, человеческое — несет избавление. НЕЧТО ли это, РАЗУМ ли планетарный, РАЗУМ ли ВСЕЛЕНСКИЙ — НО БОГ — ВЕРА-ЧЕЛОВЕК. СУЩЕЕ — ТРИЕДИНО.
Видел ли ты мир, Читатель, в котором люди при первых бликах лунного света превращаются в стаи белых огромных волков? Кровожадные дикие звери несутся по равнинам, сметая все живое на своем пути… Но об этом следующая книга.
А пока… УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ, ГОСПОДИ! ПОРА И ПРОЩАТЬСЯ.
Глава семнадцатая. Снятие с креста
Они спали в избушке. Атис Кагайнис всю ночь просидел у костра.
Еще с вечера набрал он большую груду сухих веток и теперь сжигал их по одной, молча и бездумно наблюдая, как пожирает их ненасытное пламя.
Дважды выходила Мария. Первый раз немного постояла у порога избушки и ушла назад. Второй раз робко подошла, стояла, кутаясь в куртку, зябко передергивая плечами… Тогда-то он и попросил ее рассказать, ЧТО ЧУВСТВОВАЛА ОНА, КОГДА ЕЕ ОЖИВЛЯЛИ.
Она рассказала коротко, буднично, неинтересно. Но последняя фраза, сказанная после всего, после долгой паузы, под аккомпанемент трескотни сгоравших веток и скрипа недалекого леса, эта фраза потрясла его.
— Я теперь такая живая! Я любить могу!
Засмеялась и ушла. А он остался. Неожиданно и скоропостижно осознав, что он не имеет права вмешиваться в их жизнь. И никуда он их за собой не потянет, ни до какой Кольцевой дороги. Кольцо его дорог замкнулось. Ничего не было впереди, а оглядываться назад было страшно. Он был МЕРТВЫЙ.
«…такая живая… любить могу…» — иногда всплывало в мозгу.
К рассвету он сжег последнюю ветку. Встал, пристально посмотрел на темную щель приоткрытой двери избушки. Жестко усмехнулся. Ему ничего не надо было им говорить. Только теперь он понял, что ИМ НИКТО НЕ НУЖЕН. Достаточно было вспомнить, КАК они смотрят друг на друга! КАК бережно и легко проводит она рукой по его щеке, какая летящая и светлая улыбка озаряет лицо ее… Как смотрит он на ее руки, прежде чем откусить от куска еды, и если они пусты, он передает ей этот кусок. И как неотрывно они провожают друг друга глазами.
Он спускался к ручью. Не оглядываясь.
Он не взял еды, оружия… Он ничего не взял, потому что ему ничего не было нужно. Шел быстро, мощным шагом. Даже не оглянулся на возникший где-то сзади шум вертолета. Углубился в лес, четко выдерживая направление. Дорогу он запомнил.
Кромкой леса он вышел к оврагу, где сел ИХ вертолет. Прошел мимо, не взглянув на то, что осталось в овраге, не подошел к его краю.
ТАМ! ТУДА!
Атис Кагайнис улыбался. Он был убийца по профессии. Он знал, что главное — это первый миг. Потом все равно.
Болотный газ пузырился, эти пузыри лопались с противным шипом, словно миллионы змей вокруг разевали свои пасти, угрожая и нацеливаясь.
Когда вода дошла ему до груди, идти стало совсем трудно. Он плотно сжал зубы, улыбка исчезла с его лица. Латыш был упрям. Холодная и яростная кровь его предков пьянила мозг его.
А когда дошла вода до подбородка, почувствовал он, как трясина мягко и мощно охватила ноги и тело. И медленно потащила вниз. Тогда он запел. Слова были незнакомы ему. Но слетали с языка четко, звучно и радостно. Только поющий рот оставался на поверхности. Потом забулькало, замутило небольшим водоворотом. И все.
Родного языка Атис Кагайнис не знал.
Как не знал и того, что в минуту гибели и скорби его Великий и немногочисленный народ вложил в его уста наивную, старую, как мир, детскую песенку о весне и прилетающих птицах.
Атис Кагайнис спел ее на латышском языке.
Они долго звали его.
Матвеев терпеливо ждал, сидя на ступенях трапа.
Мутант-проводник стоял, обернувшись лицом в сторону родных Силемских болот. Ноздри его широко раздувались, перепончатые пальцы гладили голую грудь. По щекам мутанта текли слезы.
Вертолет взревел и… растаял в тусклом рассветном мареве.
Президент оглядел комнату. Здесь находилась элита. Цвет Америки. Семнадцать человек, в чьих руках практически было сосредоточено все. Политика, экономика, юстиция… Список можно было бы продолжать бесконечно, но суть была проста — все нити власти находились в руках этих семнадцати.