— Позаботься о том, чтобы она хорошо питалась,— сказал Док.— Я имею в виду калорийную пищу. Витамины.
— Мы хорошо питаемся,— возразил Аллан.
В общем, особой разницы не было между их меню здесь и тем, что они ели, когда жили на Апрель авеню. Лиза никогда не была изобретательной кулинаркой, поэтому в основном они и там покупали полуфабрикаты, а также консервы и растительный бекон, искусственное повидло, белый безвкусный хлеб, все тот же бесцветный растительный сыр, кофе, печенье и шоколад.
— Хорошо! Хорошо! — Док кивал головой так, словно был доволен.— Но здешнее меню не отличается разнообразием. Знаю по собственному опыту. Иди сюда.
Док вышел через низенькую дверь и двинулся по тропинке, которая вела мимо сарая к колодцу и огороду. Начинало смеркаться. Сегодня их беседа несколько затянулась. Когда они подошли к грядкам, Док нагнулся, и Аллан услышал, как под его руками шелестит какая-то зелень.
— Смотри.
Док выпрямился, и Аллан внезапно почувствовал, что держит в руке пучок прохладных зеленых листьев.
— Это салат,— сказал Док.— Заставь Лизу съесть это и приходи снова, когда понадобится еще. Несмотря на засуху в этом году салат растет хорошо. У меня его больше, чем мне нужно.
Внезапно Аллан немного испугался: почему Док так заботится о Лизе?
— Послушай, ты думаешь, что у Лизы что-то не в порядке? — с тревогой спросил он.— Может быть, она больна?
— Нет,— ответил Док.— Она не больна. Просто одни лучше переносят жару другие — хуже. Ты здоровый и сильный, и тебе жара не страшна. А Лиза малокровная. У нее слабый организм. Ей нужно хорошее питание и прежде всего железо, а его она может получить, только если будет есть овощи вообще всякую зелень.
Аллан, однако, знал, что Лиза совсем не любит овощей. Он думал об этом, когда возвращался домой с двумя бочонками воды и пучком салата. Думал и о том, как она целыми днями лежит на матрасе, жалуется на тошноту, головную боль и прочее. Стоит ей почувствовать себя неважно, и она, как ребенок, тотчас распускает нюни. Аллан разозлился: надо же такое придумать — есть салат!
Он остановился, поставил бочонки на землю, вырвал из пучка сочный лист и осторожно попробовал его. На вкус он был влажным и горьким — во рту сразу пересохло.
Аллан раздраженно отбросил салат. Он вдруг возмутился: нет уж, спасибо, пока им удается доставать нормальную пищу, они не станут есть траву, хотя Док и и утверждает, что это полезно для здоровья! Аллан старался отогнать от себя мысль, что, когда начнется настоящая нехватка продуктов, придется есть что угодно, лишь бы не умереть с голоду. Изо всех сил он стремился более или менее четко определить границы своего нового существования, хотя в глубине души прекрасно сознавал, что в критической ситуации пойдет на все — только бы выжить.
Через некоторое время Аллан услышал звук волн, набегающих на замусоренный берег. Сладковатый запах воды смешивался с кисловатым зловонием морской травы, выброшенной на берег и лежавшей у самой воды длинными мерцающими от влаги лентами. Этот запах был сильный, свежий и одновременно прелый, и почему-то Аллан вдруг подумал о Лизе: он видел, как она спит на матрасе под тентом в своих изношенных нейлоновых трусиках и полотняной рубашке, которую забрала у него; видел ее в фургоне, где она стояла согнувшись, свертывала широкий матрас и запихивала его в угол, чтобы у них было больше места.
Его девочка-жена.
Внезапно в нем вспыхнуло желание. Позапрошлым вечером Лиза отвергла его, казалась испуганной, хныкала, почти умоляла. Это и удивляло и злило его, поскольку он заметил, что с тех пор, как они перебрались на Насыпь, она стала ему более желанной, и он вообразил, что она должна чувствовать то же самое. Ее капризы раздражали его, так как он теперь проще стал смотреть на эротику и все связанное с ней; она превратилась для Аллана в одну из форм повседневной жизни, стала просто одной из реакций организма. Дурацкие угрызения совести первых недель их совместной жизни давно прошли; отбросив предрассудки, Аллан всецело отдавался на волю своих неукротимых желаний, которые сдерживал теперь лишь в тех редких случаях, когда хотел проявить особую заботу о жене, ее тщедушном теле, слишком тщедушном, чтобы оно могло зажечь страсть во взрослом мужчине и тем более утолить ее,— ту заботу, которую в нем, очевидно, породили первые угрызения совести после той первой ночи, проведенной с ней, когда она, тринадцатилетняя девочка, после короткого разговора в кафе решительно отдалась ему, чтобы обеспечить себе крышу над головой. А теперь она уползала от него, словно перепуганный зверек... Он чувствовал себя обманутым, ему казалось, будто его лишили того, что принадлежит ему по праву; если она заболела, то пусть скажет об этом прямо, ему надоели ее жалобы и слезы, он сыт этим по горло.