— Да. гы напрасно не завел визитных карточек.
Мэри сидела не двигаясь и сквозь сигаретный дым пристально смотрела на потолок. Ее жилистая шея блестела от пота.
— Но лучше всего,— продолжал Смайли,— я овладел той сложнейшей из профессий, которая называется «выходить сухим из воды»... В общем, неважно...—Он ухмыльнулся.— Нельзя же всю жизнь безнаказанно промышлять тем, чем промышляем мы с тобой.
— Что ты собираешься делать на Насыпи?
Аллан попытался наконец прервать это самозабвенное словоизвержение. Смайли посмотрел на него так, словно совсем забыл о его существовании,
— Ну, во-первых, мы не собираемся особенно долго засиживаться в этих краях; подождем, пока пыль осядет после облавы, если ты понимаешь, что я имею в виду... Хотя кто знает? Кто знает, а вдруг нам здесь так понравится, что мы захотим остаться подольше, а может быть, и навсегда?.. В этом случае Мэри наверняка найдет себе новую работу Как ты думаешь, Мэри? Я уверен, что ты обязательно...
Мэри вздохнула, нагнулась и раздавила сигарету о верхнюю часть широкой приборной доски, оставив там окурок. Когда она сидела нагнувшись, живот ее мягко покоился на ляжках.
— Сам же я стану собирать всякий хлам — я очень люблю хлам,— и философствовать по поводу человеческой глупости, и еще наблюдать, как Свитуотер медленно погружается в море, а когда наступит судный день...— подчеркнуто театральным жестом он поднял руку,— ...мы оденемся в лохмотья, выкопаем себе в мусорной куче нору, будем спариваться с крысами и отчаянно выть во тьме кромешной. Но мы выживем, тогда как весь город околеет: свалка — единственное спасение для эстета! Какая потрясающе возвышенная мысль... Послушай, Мэри, по-моему, нашему другу нет до всего этого ровно никакого дела. Отсюда мне даже кажется, что подол твоей юбки его интересует сейчас гораздо больше, чем все апокалипсические пророчества, вместе взятые. Право же, наш добрый друг Аллан немножечко хочет тебя, Мэри. Что же нам делать?
Смайли крепко шлепнул ее по широкому бедру, но у нее ни один мускул на лице не дрогнул. Аллан понял, что выдал себя. Он, разумеется, смотрел на Мэри, потому что ничего не мог с собой поделать; она была такая крупная и сидела так близко от него, что он ощущал ее запах, запах ее кожи, такой темной и благоуханной; она была словно частица сочной дикой природы, оказавшейся рядом; она привлекала и одновременно тревожила его, и он не мог скрыть свои чувства.
— Аллан, как ты находишь нашу дорогую Мэри? Воодушевляет тебя ее присутствие?
— Господи, да прекрати же, Смайли! — сказала Мэри.— У Аллана все в порядке. У него здесь жена и сын...
— Послушай, Мэри, у большинства твоих поклонников есть жены и дети, тебе это хорошо известно... Но ты не принимай это близко к сердцу,— сказал он, обращаясь к Аллану.— Никто не упрекает тебя, все совершенно естественно, я тебя хорошо понимаю: Мэри часто действует таким образом на мужчин... Я просто стремлюсь развить в себе чувство, хотя бы отдаленно напоминающее ревность. Человек, который гордится своим знанием жизни, не может быть совершенно не знаком с муками ревности. Не правда ли? Я смотрю на тебя и думаю: да, возможно, он действительно парень что надо, он даже привлекателен своим немного примитивным, почти животным обаянием; как и Мэри...
Рука его, лаская, двигалась у самого края ее юбки. Мэри снова откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, словно не видела их и не слышала, о чем они говорят.
— ...А кроме того,— продолжал Смайли,— ты такой откровенно невинный; не пойми меня превратно, это не значит «глупый», а только наивный, немного неопытный, неиспорченный... Ты честный. Ты говоришь то, что думаешь. Если уж берешься за что-нибудь, то всерьез. Это я вижу по твоим глазам, которые в данный момент горят добрым старозаветным вожделением к куску доброй старозаветной плоти. Такой потрясающе естественный порыв, такую неподдельную страсть встречаешь нынче не каждый день, скажу я тебе. Нет, в наши дни сексуальная жизнь — это совсем не то, что в былые времена; теперь все гораздо сложнее для большинства из нас — возможно, из-за того, что в нашей пище слишком много ртути...