И, глядя на них, Шергин вдруг вспомнил Глебку. Его точно в сердце ударило. Глебка... Глебка... Он же один, там, в сторожке, один среди врагов - злых и беспощадных. Глебка... Что же будет с ним, если...
Шергин приподнялся на локтях осторожно, но решительно. Внизу живота опять возникла прежняя режущая боль. Он стиснул зубы и продолжал подниматься. Он решил встать. Он поднимется чего бы это ни стоило и пойдёт. Он доберётся до сторожки. Всего шесть вёрст, немного больше. А может быть и ровно шесть. Он доберётся, дойдёт, доплетётся, доползёт - всё равно, но будет в сторожке. Зимняя ночь долга. Как бы медленно он ни полз, он доползёт раньше, чем наступит утро...
И он пополз. Это был бесконечный, мучительный поединок со смертью, с собственным бессилием, с непереносимыми страданиями, которые причиняло каждое движение, с бесчисленными препятствиями, встававшими на каждом шагу. То попадалась на пути куча валежника, то поваленное бурей дерево, то овраг.
Движение растревожило запёкшиеся раны. Кровь снова начала сочиться из них. Тонкая красная стёжка тянулась следом за ползущим Шергиным, отмечая его путь.
Временами он впадал в беспамятство. Но приходя после обморока в себя, он снова полз вперёд.
Он полз, упираясь в снег локтями, волоча за собой неподвижную и распухшую правую ногу; полз, тихо и прерывисто постанывая от режущей боли внизу живота.
Время от времени он ложился отдохнуть и, хватая ртом снег, глотал его. К концу ночи он оказался, наконец, возле своей сторожки. Теперь оставалось только взобраться на крыльцо - и путь окончен. Но это последнее усилие Шергин сделать уже был не в состоянии. Взобраться на крыльцо он не мог.
Тогда он подполз к окну, но для того, чтобы постучать в окно, надо было подняться по крайней мере на колени. Сил для этого уже не было. Шергин попытался подняться. Тут же, однако, он лишился сознания, а придя в себя, долго лежал без движения, глядя на окно, которое оказалось недосягаемым для него. Стёкла в серебряных морозных узорах искрились и поблескивали над его головой... Это же совсем близко. Надо только встать на колени, поднять руку и постучать в окно.
Шергин начал потихоньку подниматься. Это стоило невыносимых страданий, но всё же ему удалось подняться. Он стоял на коленях под окном и, навалившись боком на бревенчатую стену сторожки, медленно поднимал руку, глядя на неё, как на чужую. Она дрожала мелкой дрожью и так медленно поднималась кверху, что это движение едва можно было заметить. Оказывается, у него уже не хватало сил для того, чтобы постучать в окно. Он прополз эти невыносимо трудные шесть вёрст, сделал невозможное, не умер по дороге в лесу, преодолел этот страшный путь. Он поднялся на колени, хотя это было для него ещё трудней, чем проползти эти шесть вёрст. И вот теперь осталось поднять руку и постучать в окно - и он не в состоянии этого сделать. Медленные слезы потекли по запавшим щекам, оставляя на них две горячие дорожки.
Со страшным напряжением Шергин поднял дрожащую, неповинующуюся руку. Его качнуло в сторону и прижало к стене, но в это мгновение вытянутая вверх рука коснулась стекла... Затем он упал на бок. Силы иссякли. Теперь всё зависело от того - услышали его стук там, внутри спящей сторожки, или нет. Сам он уже ничего больше сделать не мог. Перед глазами пошли колесом оранжевые круги. Голова бессильно опустилась на снег. Шергин ещё успел различить где-то совсем близко возле себя отрывистый собачий лай и потерял сознание.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ОТ ПРИОЗЕРСКОЙ ДО КРЕМЛЯ
Обеспокоенный стуком в окно, Глебка поворочался на пригретом за ночь тощем сеннике и снова готов был погрузиться в крепкий сон. Но внезапно Буян сорвался с места и с громким лаем кинулся к двери. В то же мгновение Глебку точно ветром сдуло с лежанки. Сон разом слетел с него. Холодный пол ожёг босые ноги, но Глебка словно не почувствовал этого обжигающего холода. Он стоял посредине сторожки, сдерживая дыхание, и ждал, не повторится ли стук в окно. Он теперь был уверен, что слышал стук, что это не во сне померещилось, а было на самом деле. Это не могло померещиться. Нет-нет. Это был не сон. Это было то, чего он ждал так долго, ждал все эти дни, ждал каждую ночь...
Буян завыл и с остервенением заскрёб когтями дверь. Не раздумывая больше, Глебка опрометью кинулся в сенцы. Дрожащими руками он откинул дверную щеколду и выскочил на крыльцо. Под окном возле крыльца лежал человек. Луна ярко освещала его лицо.
- Батя! - крикнул Глебка не своим голосом и как был босиком прыгнул с крыльца прямо в снег.
Глебка не помнил, как затащил отца в сенцы. Он растерянно метался по сторожке, не зная, что делать. Затем, сунув ноги в валенки, убежал звать деда Назара.
Разбуженный Глебкой дед Назар тотчас прибежал к сторожке. Он оказался не в пример расторопней Глебки. Втащив Шергина из сеней внутрь сторожки, он уложил его на сенник в углу около лежанки, раздел, обмыл и как мог перевязал раны. На перевязку пошли два рушника и холстинная рубаха. За рушниками и рубахой дед Назар сбегал в свою хибарку. Вместе с ними он принёс какие-то целебные травки, действие которых известно было ему одному. Прикладывая травки к ранам, дед тихонько приговаривал:
- Вот так. Глядишь, оно и полегчает и огонь оттянет... И лихоманку уймёт. И всё как есть ладно будет.
Дед Назар несколько раз повторил, что всё ладно будет, но при этом старался не встречаться глазами с Шергиным, так как видел, что "ладно" не будет. Раны были смертельны, и это понимал не только дед, но и сам раненый.
- Ты очень-то не тревожь. Всё одно, - сказал Шергин деду и, покосившись в сторону стоявшего возле порога Глебки, замолк. Дед сердито затряс бородкой и, насупясь, продолжал своё дело. Перевязав раненого, он побежал к себе.
Шергин проводил его глазами и поманил к себе Глебку. Глебка подошёл и сел возле отца на низкую скамеечку, которая стояла у лежанки. Он был совершенно подавлен всем, что довелось ему видеть и пережить за эту ночь. В страшном смятении смотрел он на раны отца, на его серое, осунувшееся, измученное лицо, которое едва можно было узнать.
Шергин протянул руку и положил её на Глебкину открытую ладонь. Рука была горячая, словно огненная.
- Свиделись всё ж таки, - сказал отец, с трудом шевеля запёкшимися, покрытыми белой корочкой губами. Потом, помолчав, прибавил: - Одолел.
Он глядел в тёмный, закопчённый потолок, а видел глухой молчаливый лес, наметённые ветром сугробы, неровную тропу, пробитую в снежной целине собственным телом. Он мучительно волок это обессилевшее тело через лес, оставляя за собой красный след...
- Одолел, - повторил он, и в мутных, усталых глазах его блеснул живой огонёк. - Одолел. Многое человек одолеть должен. А большевик - особенно.
Шергин закрыл глаза, словно собираясь передохнуть, потом открыл их и спросил:
- А ты знаешь, что это за люди большевики? Про Ленина слыхал что?
- Про Ленина? - переспросил Глебка, наморщив лоб, и внезапно вспомнил утро после отъезда отца в волость и деда Назара с книгами. - Ага. Как же. Это который в подполе. Ленин - вождь мирового... - Глебка запнулся, мирового про-ле-та-риата.