Глебка вздохнул, и ему вдруг показалось, что дед Назар, маленький и юркий, тут в тёмной баньке сидит рядом с ним на лавочке. Он невольно даже локтем повёл, чтоб нашарить дедкин бок, но локоть ударился в тёмную бревенчатую стену. Глебка снова вздохнул и поглядел в угол. В углу поблескивала железным носом пешня, рядом виднелся сачок и другая снасть. Сейчас, как и давеча на улице, всё это снаряжение показалось ненужным, и Глебка спросил:
- К чему снасть-то, деда?
- То для отводу глаз, - сказал Яков Иванович. - На случай, ежели кто нас увидел бы, так пущай думает, что по рыбу пошли. А мы тем временем сюда.
- А чего мы здесь делать будем?
- Чего, - Яков Иванович принагнулся к Глебке и понизил голос. - А того, брат, что я сейчас, как на деревне побывал, то вижу, что из всего того дела шум может получиться. Вот что. А американцы эти по всякому случаю чуть что сейчас с обысками по избам, с облавой. Ну, а ты им теперь вроде как приметный, особенно с псом твоим. Одним словом, тут тебе в баньке и сидеть, пока суть да дело. Банька-то эта Федюньки Безродного. Он сам в партизанах, жена его недужит. Катька, дочка, при ей. В баньку нынче никто из хозяев не сунется, ну и тут тебе вполне спокойно укрыться.
Яков Иванович помолчал, потом спросил:
- Назар-то Андреич, он как тебе приходится?
- Дед Назар? - живо откликнулся Глебка. - Они так просто с батей моим дружили. Батя мой лесник, а дед Назар - объездчик.
- Дружили, говоришь? А теперь что же?
- Теперь? - Глебка осёкся, и голос его дрогнул. - Теперь бати нету у меня. Убитый он.
Яков Иванович опустил плечи и помотал головой.
- Камманы что ли его? - спросил он тихо.
- Камманы, - так же тихо ответил Глебка. - В партизанах он был.
Яков Иванович нахмурил седые кустистые брови и долго сидел молчаливый и пригорюнившийся. Потом сказал с расстановкой:
- Мой Кирюха то же самое в Красной Армии, только на другом фронте, на Деникинском. Давно вот не отписывал. Пожалуй, с полгода, а то и поболе. Может, и Тоське его, как тебе, сиротствовать.
Яков Иванович махнул рукой и тяжело вздохнул.
- Да. Так вот оно и получается. Которые в Красную Армию вступили, которые в партизаны подались, кто ещё в германской голову сложил. Остались в деревне, почитай, одни старики да старухи с малыми ребятами.
Яков Иванович прогрёб всей пятернёй бороду и выпрямился.
- Ничего, брат. Ещё им, проклятым, и с теми стариками не сладить. А?
Яков Иванович поднялся с лавки и, хрустнув суставами, заговорил уже обычным своим деловитым тоном:
- Ну, я пойду. А ты покуда тут сиди.
- А долго ли мне тут сидеть? - забеспокоился Глебка.
- Дотемна, никак иначе.
- А потом?
- А потом, значит, пойдём.
- В Шелексу?
- Да уж куда надо пойдём, - ответил уклончиво Яков Иванович.
- Мне в Шелексу надо, - сказал упрямо Глебка. - Я в другое место не пойду.
- Куда тебе надо, я лучше твоего знаю, - уже сердясь, буркнул Яков Иванович и, кашлянув, добавил: - Ершист уж ты больно.
Глебка ничего не ответил и насупился. Старик покосился в его сторону и снова кашлянул. Привыкшие к полутьме глаза отлично, различали всё. Он видел насупленные брови Глебки, упрямую складочку над переносицей, сердито оттопыренные губы. Старик тоже было начал сердиться, но сам не заметил, как настроение его переменилось. Этот ершистый паренёк нравился ему с каждой минутой всё больше и больше. Вот он сидит, заброшенный злой судьбой неведомо куда, в тёмный закуток на краю света, сидит, лишённый крова и родичей, окружённый беспощадными врагами, и вместо того, чтобы плакаться на своё сиротство, сердится да ершится...
Яков Иванович сильней прежнего поскрёб пятернёй раскидистую бороду и вдруг сказал молодо:
- Не серчай, богатырь Невеличка. Верь слову - всё ладом сделаем. Как ночь падёт, уйдём мы с тобой в деревню Чаща. Мне как раз сегодня в ночь туда надо беспременно. Ну, тебя прихвачу. Подфартило тебе. Разом и пойдём. Отсюдова до Чащи четырнадцать вёрст всего и будет. Там я тебя верным людям передам, и уже они доставят тебя дальше до места. Понятно, скучно тут взаперти сидеть. Это так. Но ты, как вовсе тебе невтерпёж станет, вспомни о своём деле и всё перетерпишь. Дело твоё - богатырское.
Яков Иванович выпрямился во весь рост и голову поднял, словно стоял на ярком свету и сам богатырские силы в себе нёс. Глебку вдруг так и потянуло к старику, точно он ему самым близким родичем приходился. В груди его что-то дрогнуло и помягчало. Он сказал тихо вслед уходящему:
- Спасибо, деда.
- Не за что, - отозвался старик.
- За подмогу спасибо, за всё, - сказал Глебка потупясь.
- Не я помогаю - народ, - сказал Яков Иванович и, приоткрыв дверь, осторожно выглянул наружу.
Через минуту его уже не было в баньке. Глебка остался один, прислушиваясь к хрусту слежавшегося снега под ногами старика. Потом и хруст этот стих. В баньке стояла тишина. Ни звука не доносилось и снаружи. Но Глебке не было от этой тишины грустно. Он не чувствовал себя ни одиноким, ни заброшенным. На ум пришли слова старика: "Дело твоё - богатырское..."
Буян, обнюхавший уже все углы баньки, подошёл и ткнулся тёплой мордой в колени. Глебка забрал в кулак его мягкое ухо и сказал внушительно:
- Вот, брат, оно как получается.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
ЛЕС ГУДИТ
Как только стемнело, в баньку явился Яков Иванович и принёс с собой широкие охотничьи лыжи-самоделки.
Яков Иванович был беспокоен и пасмурен. Всё казалось ему неладным, всё не нравилось, всё вызывало недовольную воркотню. Буян, которого утром он называл добрым псом, сейчас стал только помехой. Не нравилось ему и небо, тёмное, без единой звёздочки, сплошь обложенное тучами, на которое он то и дело поглядывал по дороге к баньке. Но больше всего не нравилось то, что под вечер из деревни по дороге в Чащу проехало несколько саней и в них двадцать американских солдат и один офицер. Якову Ивановичу было доподлинно известно, что в Чаще ни иностранных солдат, ни белогвардейского гарнизона нет, и то, что именно сегодня туда направился отряд камманов, особенно тревожило и настораживало.
Яков Иванович раньше думал двигаться вдоль наезженной дороги, ночью часть пути сделать и по самой дороге. Теперь он решил пробираться глухими просёлками и дать крюка ещё лесом, чтобы выйти к Чаще со стороны Глухих Выселков, где деревня прямо врезается в бор. Это значило, что придётся идти много лишку и вместо двух часов, какие отнимала дорога по наезженному зимнику, провести в пути все четыре. Кроме того, в расчёты Якова Ивановича совершенно не входили встречи в Чаще с американцами. Вот почему, собираясь в путь, он был так озабочен и неразговорчив.
Это, впрочем, не мешало ему делать споро и бесшумно всё, что нужно. Выгрузив из карманов полушубка длинный сыромятный ремешок на поводок Буяну, три шаньги, изрядную краюшку хлеба и варёную рыбину в фунт весом, он всё это передал Глебке и велел поесть на дорогу.