Только простым людям в Марокко эта, казалось бы, блистательная победа не принесла никакой пользы. Им не перепало даже ничтожной доли тех сокровищ, какие сумели награбить в Западном Судане полководцы их государя. Но это-то как раз меньше всего волновало султана и его советников...
Очень скоро, однако, выяснилось, что и сокровища-то тоже не так велики, как хотелось бы, что количество золота, которое можно вывезти из дотла разоренного Судана, вовсе не беспредельно. Ведь захватить главные месторождения драгоценного металла марокканцы так и не смогли, а старую систему его сбора разрушили довольно основательно. Было и еще одно невыгодное для марокканской торговли обстоятельство (мы его уже упоминали мимоходом): к концу XVI в. спрос на африканское золото в Европе сильно понизился. К этому времени из Нового Света ввозили уже столько драгоценных металлов, что не было особой нужды получать золото из Судана через североафриканских посредников.
Правда, караваны продолжали ходить, доставляя и золото, и слоновую кость, и рабов (во все больших количествах). Но на западном транссахарском пути размах операций резко упал. Торговый центр Западного Судана снова сместился, на сей раз — к юго-востоку, к хаусанским городам. Отсюда — от Кано, Кацины, Дауры и других торгово-ремесленных городов — главные караванные дороги, продолжавшие действовать до конца прошлого века, выводили уже не в Марокко, а в Триполитанию.
Конечно, еще в 1607 г. в Марракеше ожидали прихода каравана с золотом, которое один французский наблюдатель того времени оценивал в 4 млн. 600 тыс. ливров. Но уже четырьмя годами раньше выяснилось, что «золотой» Мулай Ахмед к моменту своей смерти задолжал войску жалованье за 16 месяцев! Так что окончательный экономический итог победоносного похода оказался весьма эфемерным. Зато непроизводительное расходование полученного золота только усугубило уже ясно обнаружившееся отставание Марокко от Западной Европы. Можно еще добавить то, что засвидетельствовал ас-Сади со слов возвратившегося в Томбукту в 1607 г. из ссылки в Марокко Ахмеда Баба. Мулай Зидан, сын султана Мулай Ахмеда, рассказывал-де тому, «что общее число людей, которых отправил родитель его с отрядами начиная с паши Джудара до паши Сулеймана (т.е. до 1603г. — Л.К.),— двадцать три тысячи человек из отборного его войска. Это занесено в список, а список-де тот ему показал отец. Мулай Зидан сказал: «Погубил их родитель впустую — никто из них не вернулся в Марракеш за исключением пятисот человек, кои здесь умерли». Мулай Зидана можно понять: если не все эти воины, то хотя бы часть их куда как пригодилась бы ему во время усобиц, последовавших за смертью отца. Ведь ему, Мулай Зидану, пришлось воевать со своими братьями целых пять лет, пока он не воссел на престол в Марракеше правителем всей страны. А общим результатом вторжения в Судан и разгрома Сонгай стало, по остроумному определению современного гамбийского историка Лансине Каба, то, что «вторжение поглотило и завоевателя, и завоеванных».
Исчезновение Сонгайской державы резко изменило соотношение сил в Западном Судане. И кочевые народы — прежде всего фульбе, а затем туареги и арабы — обрели такие возможности для продвижения в центральную часть региона, каких никогда не имели, пока на их пути стояла такая преграда, как мощь сонгайского войска, полтора столетия не имевшего себе равных. Мы говорили уже о фульбском княжестве в Масине. В сонгайские времена оно было преимущественно объектом военно-карательных операций царских наместников на западе державы. Новые господа в Томбукту, конечно, тоже не упускали случая поживиться за счет фульбе и их стад. Но, во-первых, теперь это было сложнее, а во-вторых, какой-то минимум мирного соседства с фульбе был просто необходим. Ведь Масина отделяла центр пашалыка от области Дженне, и сидевшие в этом городе марокканские администраторы и гарнизон никак не могли обойтись без прохода через фульбские владения. А еще больше нуждался в таком проходе Томбукту, особенно при участившемся в XVII в. голоде.
И вот Абдаррахман ас-Сади начиная с 1629 г. постоянно ездит в Масину для переговоров с фульбским князем Хамади-Аминой. При этом, хотя формально фульбе платят десятину — дьянгал, тем самым признавая сюзеренитет пашей, переговоры практически идут на равных.
Очень любопытно при этом сравнить, как, в каком тоне говорят о фульбе авторы «Истории искателя» и ас-Сади. В семействе Кати—Гомбеле отношение к этому народу в общем-то отражает то, как относилась к нему адми- нистрация аскиев: в лучшем случае настороженно-подозрительно, в худшем — откровенно враждебно. Ас-Сади же подходит к делу, так сказать, без излишних эмоций: фульбе для него — такая же политическая данность, как те же сонгаи в Денди, у него есть среди этих фульбе добрые знакомые и друзья, и он их воспринимает именно как таковых.