Над моей головой простирается однотонное полотно с такими густыми облаками, похожими на горы клубков. Но ещё больше они похожи на больших пушистых овец! Представляете? По небесному полотну бежит огромное стадо, и ему нет конца. Нет конца и дружелюбию в этой вышине: небо сейчас находится в лучшем своём настроении.
Я опускаю вдохновенный взгляд – и он сразу же ловит знакомые чёрные ворота, за которыми виднеются родные, не менее заряжающие пейзажи, изученные вдоль и поперёк, а ещё по диагонали. И я сразу же, без малейших раздумий, делаю несколько шагов к ним и толкаю тяжёлую калитку. Она скрипит от старости, как и всегда, но не может этим преградить мне путь: я уверенно шагаю на территорию дачи и вижу огромное дерево вишни по правую руку и цветы, стремящиеся туда же, ввысь, вижу лозы винограда, вьющиеся по ограде слева и крыше, укрывающий маленькую импровизированную парковку от непогоды; старый, разваливающийся диван, всегда усыпанный высохшими, но очень колючими иголками хвойного дерева, а потом прополотые, аккуратно оформленные грядки овощей: огурцов, кабачков, помидоров; огромное количество малины, которая, как украшения, красуется на кустах, которые служат своеобразным забором, протянувшимся горизонтально на метров пять и разделяющим эту дачу с соседской. А рядом я вижу знакомый вольер, где сейчас наверняка, тихо посапывая, спит малыш Дюк.
Я улыбаюсь, предвкушая теплоту нашей встречи, и срываюсь с места. Странно, но я бежала очень долго, будто целую вечность… И хотя во сне время течёт незаметно, я знала, что прошло будто десять лет, и мне стало страшно, как никогда в жизни, потому что теперь я не знала и даже не могла представить, что увижу здесь, в вольере. Ведь время беспощадно, и оно никогда не оставляет шансов… Но я облегчённо выдыхаю, когда вижу Дюка, хоть и сильно постаревшего, но по-прежнему умилительно сопящего.
Отчётливо помню одну из первых его ночей в нашей семье. Он был ещё совсем малыш, буквально месяц отроду, но он был самым красивым и милым малышом у своей мамочки-ротвейлера. Шёрстка его, хоть и торчащая во все стороны, была всё-таки будто шёлк чёрно-подпалого цвета: она невероятно блестела, прямо-таки переливалась чистотой. Его маленькие лапки были такими пушистыми и пухлыми, в них прятались короткие, еле виднеющиеся коготочки, которые могли оцарапать, и мягкие, не стоптанные и не прошедшие столько дорожек, подушечки. Именно поэтому он был для меня медвежонком. Пухлые, будто воздушные, щёчки; моего любимого, карего, цвета глазки, похожие на две бусины, и такие же две бусины над ними – рыжие бровки; и большой кожаный носик, всегда влажный. Мордочка, обрамлённая двумя ушками, необъяснимо маленькими по сравнению с его головой, была точь-в-точь похожа на мордочку плюшевого щенка ротвейлера. Может быть, именно поэтому его постоянно хотелось тискать и защищать?
В ту ночь был ливень, а Дюк, как оказалось, невероятно сильно боялся грома. Он начал бродить по комнате, стуча своими коготками по полу, и жалобно скулить. Он искал свою маму, чтобы прижаться к ней и найти в этих объятиях защиту, но он ведь не знал, что у него новый дом, где есть другая мама. Моя мама. Но теперь ещё и его. Она быстро постелила себе на полу ватный матрац, закутала Дюка в одеяло и прижала к себе ближе, чтобы он слышал чьё-то сердцебиение и чувствовал, что не один, что ему нечего бояться.
По мере взросления он стал меняться и казался всем уже не малышом, наматывающим круги по дому в преследовании убегающей от него (хотя он же сам и толкал её носом вперёд) бутылки, которая играла роль игрушки, и боящимся грома, а серьёзным, опасным и злым псом, который одним только взглядом сможет прогнать тебя со двора. Однако лишь мы, члены семьи и близкие друзья, знали, что у него добрая душа, полная наивности и доброты. Как бы он не менялся внешне, он всё равно оставался щенком. Даже сейчас. Он лежит на боку, собрав по парам передние и задние лапы, и спит, тяжеловато, но очень мило сопя. Он сильно изменился, он уже совсем не тот, что в моих воспоминаниях: болезнь и старость его подкосили, и он заметно исхудал, что уже видны позвонки и рёбра, но глаза, которыми он, приложив невероятное количество усилий, взглянул на меня, по-прежнему те же – добрые, ласковые, щенячьи… Дюк смотрит на меня, но вряд ли что-то видит: его глаза так сильно загноились. И он, наверное, ощущает моё присутствие только по запаху, но я точно знаю: ему тепло от того, что я рядом. Я моргаю всего лишь раз и вновь смотрю на него – но грудь его не вздымается от дыхания, а глаза прикрыты… Сон его уже вечный.