Я помню, в давние года любил я мыться иногда,
И вот в кусок однажды мыла я вдруг влюбился нaвсегдa.
Я мылся им десятки раз, им мыл и профиль, и анфас,
И лоб, и бровь, и глаз, и таз – и наслаждался всякий раз.
И вот недавно поутру его я, как всегда, беру,
И вдруг мой внутренний инстинкт мне что-то громко говорит.
«Отдай его – я слышу глас – ты Липовецкому как раз,
Виденье было мне, что он уж год как мыла был лишен…»
С.Л. Распознаванья показали, и кластер тоже подтвердил,
Что никогда нигде ни разу свой организм ты не умыл.
Забудь пока что о расческе, ты не готов еще морально,
Расти астральную прическу и развивайся фигурально.
А мыло вышли на анализ – мы разберемся с ДНК
Кого отправил ты на мыло. Засим покедова, пока.
Но подобные теории – все же мои домыслы. Насекомоемкие тексты Олейникова наводили многих на мысли об их схожести с «Превращением» Ф.Кафки. Мне это кажется поверхностным. Аналогично – можно рассмотреть все это в связи с «Жизнью насекомых» В.Пелевина (любят писатели этих существ, любят – вспомните еще В.Набокова) – но я не буду далее углубляться.
3. Наука, занимающая достойные 8% сознания Н.О., весьма своеобразна. В чем-то она полумистическая и полна жизненной силы, как у Н.Заболоцкого в «Столбцах» (я не знаю, каково точно их взаимное влияние: «Столбцы» вышли в 1929 году, а кое-какие стихи Олейникова были, кажется, раньше – наверно, литературоведы уже в этом разобрались). Но чаще она примерно такая:
Наука и техника
Я ем сырые корешки,
Питаюсь черствою корою
И запиваю порошки
Водопроводною водою.
Нетрудно порошок принять,
Но надобно его понять.
Вот так и вас хочу понять я –
И вас, и наши обоюдные объятья.
Знакомая конечная цель, так сказать, уже проходили выше.
Или вот пара фрагментов из длинного «Служения науке»:
Я описал кузнечика, я описал пчелу,
Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,
Но где мне силу взять, чтоб описать смолу
Твоих волос, на голове располагающихся?
. . . . . . . . . . . . . .
Везде преследуют меня – и в учреждении и на бульваре –
Заветные мечты о скипидаре.
Мечты о спичках, мысли о клопах,
О разных маленьких предметах,
. . . . . . . . . . . . . .
О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!
Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,
Их очертания полны значенья тайного...
Да, в таракане что-то есть,
Когда он лапкой двигает и усиком колышет.
. . . . . . . . . . . . . .
А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,
Делившие со мною мой ночной досуг,
Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, –
Куда они девались вдруг?
Иных уж нет. А те далече.
Сгорели все они, как свечи.
А я горю иным огнем, другим желаньем –
Ударничеством и соревнованьем!
. . . . . . . . . . . . . .
Запутавшись в строении цветка,
Бежит по венчику ничтожная мурашка.
Бежит, бежит... Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,
Мне тяжко!..
1932
Такое вот служение... Ироническое – и одновременно пытливое – отношение Н.О. к науке, ее прямое сопряжение, так сказать, с Эросом и Танатосом как нельзя лучше соответствует нормальной ментальности ученого, хотя Н.О. таковым и не был. Он хочет «разгадать тайну объятий» – и не может. Н.О. тоскует, понимая безнадежность познания даже «ничтожной мурашки», но то же происходит и в головах ученых. Познание манит и отталкивает, вдохновляет и вводит в отчаяние. В этом аспекте Олейников, возможно, оказался наиболее тонким из поэтов, которые вообще обычно не могли внятно сказать что-либо на темы науки – они либо воспевали ее успехи с нелепым энтузиазмом, либо наивно ужасались ее кошмарными результатами – бомбы и пр. Но никто не смеялся над ней и никто не очеловечивал ее так, как Н.О., не показывал ее внутреннюю сопряженность с базисными человеческими эмоциями. Его «псевдоученость», его «надевание маски специалиста», как это обычно трактуется, не имеет сатирического оттенка, как и вообще его творчество, – он лишь интуитивно верно показывает настоящий способ мышления ученого, с его самообманом и его самоиронией (которая, по моим наблюдениям, растет пропорционально уровню исследователя).
«Поэтры», как большие ученые, натурально приходят к схожим выводам [4]:
С.Л. Вгрызаясь в базисы науки, плодов ее мы горьких поедаем,