а) Слишком сильно давление интересов различных групп на исследователей, слишком велико значение мифа прошлого, слишком существенны репутационные потери от замены мифа на факты. Даже если нет государственного давления, как в любом авторитарном режиме (в котором история почти всегда переписывается под текущего правителя), – есть мощное давление общества (прессы, традиций, коллег по университету и т.д.). Тому тьма примеров, приведу лишь один, очень безобидный на фоне, например, потока искажений истории в данное время в России (в связи с известными обстоятельствами). Он тоже о России – но с другой стороны. Вот что пишет замечательный английский историк Д. Левен в своей книге о войне России с Наполеоном: «Победа русских над Наполеоном является одним из наиболее драматических моментов в европейской истории... Много лет назад я пришел к заключению, что изложение этого события в западной Европе и северной Америке просто-напросто очень далеко от истины» [21, с. 3]. Итак, по прошествии 200 лет, после сотен, если не тысяч, томов на данную тему изложение «очень далеко от истины»... Далее он рассматривает особенности историографии основных стран, вовлеченных в процесс написания текстов (включая российскую), для подкрепления своего тезиса (где, в частности, упоминает о том, что «...Англия захватила Ватерлоо для себя», с. 7), а потом приступает к своему собственному (взвешенному, как мне кажется) изложению.
б) Даже если текст пишется абсолютно незаинтересованным и объективным специалистом, на его пути непреодолимо встают очень «простые» вопросы: а что же помещать в изложение? о чем умолчать? что включать в учебники для школ и под каким углом зрения? должен быть учебник единым для всех или нет? что, собственно, есть история? Стоит всерьез задуматься над этими вопросами – и становится ясно, насколько колоссальна роль субъективного фактора во всем этом, насколько «наука» история, по сути, близка, к «рассказыванию историй» в самом бытовом смысле слова.
в) История как некое изложение того, что было, становится довольно бессмысленной, если автор не отвечает в какой-то степени на многочисленные вопросы типа «почему?». Почему Германия, не имея ни одного вражеского солдата на своей территории и заключив бесподобно выгодный мир с Советской Россией, тем не менее признала себя пораженной в 1918 году? Почему коммунизм в Советском Союзе помер, а в Северной Корее и Китае живет и процветает? Почему арабы, невзирая на гигантское военное преимущество, не победили евреев в 1948 году? Все такие вопросы предполагают знание причин происходящего – как и в настоящей науке, поиск причин вроде бы является главной целью этого вида деятельности. Но есть, однако, фундаментальная разница: в науке отыскиваются общие, типичные, массовые причины повторяющихся явлений, а в истории – индивидуальные, уникальные причины уникальных событий.
Вопрос: а как, если всерьез, узнать о том, что на самом деле происходило в тот или иной момент времени в том или ином месте? Как, например, залезть в душу Николая Второго, когда он принимал решение о вступлении России в войну? Может, и прав был Распутин, когда позднее сокрушался, что не смог этому помешать (так как находился в больнице далеко от столицы), – а то бы, глядишь, и помешал, и мировая история пошла бы абсолютно иным путем? Попробуйте сами себе задать вопрос: «Почему я в браке именно с этим человеком? Почему я в данном городе (стране), а не где-то еще?» – и т.д. Ответы на подобные вопросы – а именно из них состоит распутывание событий прошлого – ясно показывают, что искать причины отдельно взятых событий можно бесконечно, и все равно никогда не уверен, что найдешь. В этом отношении вся история как наука – очень сомнительное мероприятие. И именно поэтому она так интересна: люди видят себя, со своими колебаниями, проблемами и прочая, в разных обстоятельствах – и это чрезвычайно близко им именно эмоционально. Когда говорят «Крымнаш» – ничего похожего на исторический (и тем более юридический) анализ реальной ситуации у пресловутых 86% не возникает, но возникает чисто эмоциональная эйфория: таки «наш», не «их», – а «мое» всегда лучше чужого.