Вариант первый – прекращение эксперимента и ликвидация цивилизации биороботов путем «дистанционного отключения регуляторов кодов», определяющих их функционирование, а также путем... (дальше шел обширный пропуск, вызванный, по-видимому, отсутствием адекватных понятий).
Вариант второй – продолжение эксперимента без вмешательства и отсрочка принятия решения до появления дополнительных катастрофических признаков, таких как чрезмерное размножение биороботов, самоистребление биороботов с помощью усовершенствованных ими средств уничтожения, разрушение биороботами среды обитания сверх допустимых пределов.
Вариант третий – вмешательство в ход эксперимента с принудительным внесением необходимых системных изменений в конструкцию биороботов, в первую очередь в «области мозговых и половых регуляторов», с предпочтительным использованием метода «кодового перепрограммирования», не исключая, однако, и более жесткие...
На этом отчет обрывался, и мы с Алисой так и не узнали окончательного приговора... Существовал ли он – окончательный приговор? Если да, то узнал ли его Берлекемп? И если узнал, то зачем стер, уничтожил соответствующий отрывок в дешифрованном материале?
«Быть или не быть – вот в чем вопрос». Вопрос без ответа... Рэймонд Берлекемп нашел для себя ответ...
* * *
Тайны самоубийства профессора Берлекемпа больше не существовало. Мы были потрясены той ценой, которую заплатил Рэй за раскрытие загадки янтарных бусинок, мы были подавлены и сломлены открывшейся нам тайной нечеловеческого, космического масштаба, мы сжались и согнулись под грузом ответственности за наше невольное открытие. Алиса и я некоторое время безмолвствовали; обсуждать прочитанное было невозможно, у нас не было подходящих слов, хотелось заменить их отсутствие каким-то действием, движением, и мы не сговариваясь, молча и лихорадочно начали сжигать те ужасные листки бумаги в камине. Мы тогда сожгли всю распечатку и стерли текст в памяти машины – словно уничтожили следы преступления, словно очистились от скверны... Я не знал, что делать дальше и как объяснять все это президенту, сотрудникам Берлекемпа и жаждущей сенсации публике. Ведь Рэй не хотел разглашения своего открытия. Имею ли я право нарушить его негласный запрет? Поняв мое состояние, Алиса, тонкая и мудрая женщина, первой нарушила молчание и подсказала решение:
– Вам, Клайд, – она впервые назвала меня по имени, – нужно сказать президенту, что его версия оказалась правильной, что смерть профессора Берлекемпа – семейная драма с моим роковым участием...
– Никогда не позволю себе оговаривать вас, Алиса, лучше признаюсь в своей профессиональной несостоятельности.
– Не возражайте, Клайд! Версия «профессиональной несостоятельности» никого не убедит, напротив – вызовет подозрения в утаивании правды. Хочу признаться вам первому – я ухожу в католический монастырь, ухожу от светской жизни навсегда. Не пытайтесь отговаривать меня, я приняла такое решение еще до сегодняшнего прозрения. Это не жертва, это для меня единственное решение. А для вас единственное решение в данном положении – все свалить на меня, и я настаиваю на этом.
– Я не могу нанести вам такой предательский удар, это непорядочно. И потом – как я буду смотреть в глаза вашим детям?
– Не сомневаюсь, вы сможете сделать это в самом мягком и деликатном виде. Мое покаяние и уход в монастырь убедят всех в правильности вашего с президентом заключения. Поймите, Клайд, это единственная возможность закрыть вопрос и погасить нездоровый интерес к работе Рэя. Его уже не вернуть. Мы с вами обязаны выдать версию «семейной драмы» ради светлой памяти Рэя. А о моей репутации не беспокойтесь, детям я сумею все объяснить, они уже не маленькие, а мнение остальных меня не интересует.
Алиса словно сбросила давящий груз и как-то даже озорно заключила: «Когда мы с вами, Клайд, предстанем перед судом Всевышнего, вы, надеюсь, скажете нужные слова в мое оправдание...» Мы расстались друзьями–заговорщиками... Мне потребовалось два дня, чтобы оправиться от потрясения и морально приготовиться к своей фальсификаторской роли.
Президент Стэнфордского центра Дональд Граунхилл принял меня настороженно, явно опасаясь, что я раскопал истину, которую он на самом деле не знал, но которой интуитивно и, признаться, небезосновательно опасался. Как мне хотелось раскрыть все карты и поставить его на место – усмири гордыню, шеф, ты просчитался, а я нашел истину, недоступную тебе, она глубока и величественна, держись покрепче за подлокотники твоего кресла... Но я обещал Алисе другое и, смирив свою собственную гордыню и прикинувшись побитым ничтожеством, проблеял, что, мол, вы, шеф, оказались, как и следовало ожидать, правы – эта семейная драма произошла по вине миссис Берлекемп, она во всем призналась, но, дескать, не следует ее слишком строго судить, ибо она уже сама покаялась и, более того, отказавшись от светской жизни, решила уйти навсегда в католический монастырь... Я был себе самому противен, но иногда нужно иметь мужество быть самому себе отвратительным. Мистер Граунхилл, напротив, обрадовался такому повороту событий, оживился и попытался выведать у меня подробности, но здесь я оказался на высоте и твердо отказал ему – мол, подробности в данном случае не имеют никакого значения, не говоря уже о том, что они являются тайной частного сыска и не подлежат разглашению. В конце концов мы составили краткое официальное сообщение для прессы – казенную формулировку моего «блеяния» на тему о «семейной трагедии профессора Р. Берлекемпа». Я настоял, чтобы слово «измена» не фигурировало в тексте, и расставил акценты на «покаянии» и «католическом монастыре». Сообщение было составлено таким образом, чтобы раз и навсегда погасить интерес к делу профессора Берлекемпа. По-видимому, нам с Алисой это удалось, а Дональду больше ничего и нужно не было...