Странный, как имя вируса, заголовок 11 СД 163 СП – это всего-навсего сокращение названия 11-й стрелковой дивизии 163-го стрелкового полка РККА. На таком языке (в дополнение к матерному) разговаривают в армии. Дело в том, что в 11 СД 163 СП погиб мой отец. Эти записки посвящены моим «военно-историческим» изысканиям в попытках разобраться, где и как это произошло.
После его гибели возник расклад людей и отношений, который имеет силу по сей день. Овдовела моя мать, осиротел только что рожденный я. Молодая вдова заметалась по стране, как миллионы других вдов. После мытарств она нашла пристанище в семье родственников, где была девочка Дора, на попечение которой можно было оставлять младенца, и т.д. и т.п.
«В прет-смертной огонии»
К военно-историческим изысканиям меня побудил музыкальный эпизод, случившийся в упомянутом поезде Москва – Пермь. Буквально водевиль с немудреными персонажами: пара недорослей, простак и отец-нравоучитель, то бишь я.
Я очень люблю поезда, даже в варианте пригородной электрички. Люблю покачивание, перестуки на стрелках и дрему, ими навеваемую. Поезда очищают вас от сомнений и убаюкивают надеждами. На конечной станции вы выходите на привокзальную площадь с веселым оптимизмом, как алкоголик после лечебно-трудового диспансера.
Это великое удовольствие – неспешно жевать поездную еду у окна, за которым мелькают обрывки чьих-то жизней. Начинаем с того, что стелим салфетку, выкладываем еду. Крутое яйцо почистить. Редиска. Огурец присолить. Пара картофелин, лучок. И – апофеоз! – аккуратно завернутый в фольгу кусок жареной курицы. Под конец – чай в подстаканнике. Прихлебывая невкусный чай и глядя в окно, отпускаем обрывки мыслей без всякого сожаления.
Как раз когда я допивал чай после короткой стоянки во Владимире, дверь с грохотом отодвинулась, и в купе втиснулся пьяный, в казакине нараспашку, мордатый, лобастый, лысоватый господин, точь-в-точь Генрих Мюллер в исполнении Л. Броневого. Но этот Мюллер был с демонстративным нательным крестом и тремя смартфонами, которые он немедленно выложил стопкой на поездном столике.
Поезд не набрал еще ход, пересчитывал стрелки во Владимире, а Мюллер уже сидел напротив меня и разделывал на газете большую жирную селедку. И в деталях описывал, где и как он ее достал. Было очевидно, что наряду с православием этот Мюллер исповедует языческий культ, в котором важно поклоняться Афродите в образе селедки.
Он ее выпотрошил сигарным (!) ножиком, нарезал крупными кусками. Поискал, чем обтереть руки и ножик, и обтер скатеркой с поездного столика.
– Каспийский залóм! – говорил он. – З–а-л–ó–м! Я люблю, чтоб его не жевать, а прямо так!
Я попытался поддержать тему:
– Селедка в поезде? Ох, обопьетесь.
Он отмахнулся и, сверкнув потной лысиной, простерся над заломом, как Злой Гений над Одеттой.
Водку он пил мелкими глотками, а селедку не ел, а – «прямо так», засасывал, любуясь каждым куском, причмокивал и приговаривал: «Эх, красавица! Каспийская!».
Выпил и съел все, никого не угостил, не пригласил выпить. После чего взобрался на вторую полку со своими смартфонами и затих. Временно удалился со сцены. В дальнейшем он напоминал о себе запахами и всхрапыванием.
Двое других попутчиков заняли свое законное место напротив меня у окна. Недоросли, парень и девушка лет 20 – 22, – студенты-магистранты из Перми. Миловидные, с серьгами и пирсингами, аккуратно прикинутые молодые люди. Ее он называл Тася, его имя осталось неизвестным.
Раздразненные Мюллером, и они закусили. Причем в их меню тоже была селедка – точнее, копченая скумбрия, запах которой, соединившись с запахом каспийской сестры и прочими, создал в купе непередаваемую атмосферу богатого сельпо.
Вскоре парень расчехлил гитару, попросил разрешения побренчать. Селедка плюс завывания под гитару – было ясно, что праздник испорчен.
Пел он дискантом, но варьируя ритм, то есть с чувством. Девушка Тася пела в унисон, сама себе меленько дирижируя сжатым кулачком. Оба они манерничали, как певцы в телевизоре: взгляд направо – брови домиком – повели плечами …
Они исполнили «Бьется в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат» и все в том же военно-лирическом духе. Ни про геологов-альпинистов, ни про любовь, а исключительно про войну, про березки и Россию.
За окном тянулся пасмурный день заснеженной Владимиро-Суздальской земли. Мелькали переезды, перелески, редкие дымы деревень и домики дачных поселков без признаков жизни. Наплывали и уносились старосоветские фабричные городки, холодные трубы, кирпичные цеха с выбитыми окнами.