Он стал впадать в уныние не раньше, чем через месяц. К этому времени он оценил всю непосильность задачи: потасканный, без копейки денег, кочующий от знакомых к знакомым, он должен заговорить голосом, которым говорил, когда был молод и счастлив. Счастлив? Ну, неважно, как это сформулировать, но во всяком случае, он был полон сил, энергии... Энергии? Ну что придираться к словам! Какая разница, понятно же, о чем идет речь.
Он останавливался у совершенно маргинальных людей, которые почти не скрывали удивления, что он обратился именно к ним. К кому ему было идти? К Леше? Он не встречался ни с кем из старой компании. Ему претила мысль, что когда он, наконец, откроет книжку, узнает номер счета и возьмет свои деньги – действительно, без дураков, большие деньги, – ему претила мысль объясняться тогда со старыми друзьями, что же, собственно, произошло. Он ни перед кем не хотел отчитываться, особенно перед Лешей. Этим – чужим, посторонним людям – он мог ничего не объяснять, он мог сунуть им что-нибудь в зубы за постой, проявив небрежную щедрость, и навсегда забыть о том, как звонил им в дверь, жалкий, вонючий, охреневший от уличных шашлыков. А между тем он все отчетливее понимал, что встреча с друзьями неизбежна. Кто знает, насколько старое окружение способствует восстановлению юного голоса, но, во всяком случае, этой возможностью не следует пренебрегать.
В последнее время ему вообще стало казаться, что он должен сесть и методично, минута за минутой, вспомнить день, когда его внесло в квартиру на волне счастливого возбуждения. Он нес домой только что купленную электронную книжку, чтобы записать свой голос, магический сим-сим, и почти не верил, что завтра – уже завтра! – он принесет эту книжку к адвокату, и там какой-то человек, десятое лицо от третьих лиц, вдунет в нее жизнь, сообщит драгоценную память. Правда, по условиям договора книжку надо будет тут же закрыть и – временно – оставить на хранение в адвокатской конторе, а самому – тоже временно – лечь на дно; но в том-то и дело, что тогда он ни во что это почти не верил и был свободен и счастлив (тогда – точно счастлив) сознанием, что, наконец, сделал что-то реальное; что он никогда еще не подходил так близко; что, конечно, завтра (уже завтра) все это окажется полной фигней, в лучшем случае – розыгрышем, в худшем – подставой, и из всего из этого надо будет еще выпутываться, разгребая неприятности, но ко всему этому он был готов: ничего страшного! зато он действует! он полон сил и энергии, не выгорит здесь – выгорит где-нибудь еще!
Надо было подробно вспомнить тот день – как минимум, для того, чтобы исключить фоновые шумы. Может быть, он записывал голос на кухне – льется вода из крана, шипит масло на сковородке, и, крадучись, со спины подходит Вера и говорит... Стоп! Веру сюда, Веру! Вдруг она действительно что-нибудь сказала, и голос ее, на заднем плане, нечаянно сделался неотъемлемой частью кода?!
К тому времени, как он решился добыть Веру, он вообще отрезвился и понял, что нахрапом этого дела не возьмешь. Иногда его посещали губительные мысли о том, что он напрасно прожил столько лет с уверенностью в завтрашнем дне – нет, книжка-то, конечно, рано или поздно откроется, куда она денется, и в этом смысле завтрашний день ему обеспечен, но если б он не жил так временно и так небрежно, ничего не создавая, он давно бы уже достиг цели. Когда строишь, надо строить на века, запоздало понимал он. Не из трусости и расчета, что, возможно, здесь и придется умереть, не для страховки – а вдруг ничего другого мне не дано? – нет, это низменные соображения и с ними далеко не уедешь. Строить надо на века, потому что, строя, строишь прежде всего самого себя, а он себя запустил и зиял теперь выбитыми окнами и ободранными боками, хоть возвращайся обратно в Сословецк, нанимайся назад на работу и колдуй над книжкой по ночам, не засиживаясь допоздна, чтобы не проспать: уволят.
С помощью одного из знакомых он нашел работу, препаршивейшую, но с вариантами (которыми раньше пренебрег бы, но теперь хватался за всякую попытку искусственно взбодрить и отвлечь себя, называя это «строительством»), и наудачу отправился в ту старую квартиру, где когда-то жил – искушала неопределенная идея следственного эксперимента по месту записи голоса. Все та же старушка, ничуть не изменившаяся, жила там и с радостью, доходящей почти до слез, согласилась немедленно съехать к племяннице в пригород и сдать ему опять эту квартиру, и когда он рассмотрел квартиру получше, то понял ее радость и недоверие и слезы. Но ему это, конечно, было все равно; он не удержался и тут же, почти при хозяйке, испробовал разные места кухни с их непередаваемой коммунальной акустикой. В каждом из этих мест – у окна, у плиты, на пороге – машинка равнодушно изрекала «Доступ закрыт», но это ничего не доказывало. Он убрал книжку и окончательно сговорился с хозяйкой.