Вычистить квартиру он не смог – самое забавное, что пытался, все в тех же настроениях домостроительства. Складывалось впечатление, что все эти годы тут держали лошадей, естественные отходы со временем превращались в окаменевшие напластования, и все углы в квартире заросли так, что комнаты казались круглыми. Напластований этих он не мог ни выскрести, ни отбить, ни растворить моющими средствами. Он не смог отмыть ни раковину, ни ванну – правда, купил сиденье на унитаз. И вообще, постепенно устроился. По ночам он сидел за столом, под лампой, в свитере или майке, пил крепкий чай, в точности соответствуя и месту, и тому времени, в которое желал возвратиться голосом, и рассматривал старые фотографии. Еще он читал старые дневники. И вот тут его жертвенная готовность к терпению, самообладанию и строительству начинала сбоить. В дневниках он так раздражал себя, что иногда подскакивал к рассохшемуся зеркальному шкафу и начинал сам себе вырывать волосы (почему-то для этого ему требовалось зеркало).
Поначалу, когда он вспомнил о дневниках (это было еще когда он жил у одного из знакомых), он возликовал так неудержимо, что наговорил за ужином кучу дерзостей – в мыслях он уже стоял одной ногой в новой жизни, – и его оттуда практически выставили. Записи он вел с необыкновенной педантичностью, не пропуская почти ни дня, но что это были за записи! Вот что он записал ни много ни мало в исторический день приобретения электронной книжки: «Неизбежно, как восход солнца, хотя они потешаются, что и восхода солнца лучше все-таки ждать не на Северном полюсе. А почему? Почему? В ком сомневаются – в солнце? Или в себе?». Конечно, юношу отчасти извинял возраст, самой природой отведенный для претенциозной банальности, но распускать на бумаге сопли в такой ответственный момент!
Из дневников было невозможно установить, на что он жил, на что смотрел из окна, – только мерно, как море, дышал гормональный фон, и бились о берег однообразные, рокочущие переживания типового молодого человека, и лежал песок, как бланк, не заполненный никакой информацией. Он сам чуть не начал вести дневник в назидание этому молодому человеку, и он вел бы его очень хорошо, не замахиваясь ни на какие северные полюса, где ни разу не был, а лучше подробно описав квартиру, в которой живет, не обойдя вниманием ни одну трещину на потолке, ни один хвост провода, свисающий на месте люстры. Отмечая, что когда подметаешь пол, от него отламываются щепки, он теперь не сказал бы «размером с байдарку», он проставил бы: 45 сантиметров длиной и 10–15 шириной. Не написал бы, что такие комнаты, в сущности, очень гуманны, так как приучают стариков к мысли о загробной жизни, а указал бы только, что в этих комнатах площадь потолка намного превышает площадь пола. Так то, что он считал несущественным задником, оказалось единственно важной деталью пьесы, а там зиял лишь нерасписанный картон, и только на переднем плане изгалялась сейчас уже никого не интересующая истеричная прима.
В дневнике важность Веры определялась умолчанием. И вот, почувствовав, что из квартиры выбран максимум информации, он решил, что пора подключать Веру. Он принес ей охапку сирени, чуть не свалив к ногам, как дрова, чтобы, освободив руки и совесть (Боб полагал, что сбежал, не объяснившись), сразу перейти к делу. Разговор не клеился. Он говорил: «А помнишь...», а Вера смотрела на него как на идиота и спрашивала, чем он занимается, где побывал, в какой связи приехал. Он понял, что напластования памяти в ней окаменели, как углы у него в доме, и это предприятие окажется таким же затяжным, как и все остальное. Но он не сдавался. Помнить о нем столько, сколько помнила Вера, не мог никто. Он догадывался, что когда-то очень ее любил. Думал ли он вернуться и составить Верино счастье? Наверное. На всякий случай, он извинился – мало ли как они расстались, но Вера и на это не обратила внимания.