У него возникло ощущение, что он завел в доме попугая, который не способен сконструировать ни одной собственной фразы, а может только повторять то, что когда-то от него же и слышал. Ему захотелось ударить ее по голове – видали вы попугая, которому вы обязаны отвечать на свои же, заученные им, вопросы? Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО НОМЕРА. По нашей договоренности, номера не должны были знать ни он, ни я, это было единственное возможное решение, при котором другой мог чувствовать себя спокойно. А она причитала:
– Бедный, бедный... Ты зациклился на этой книжке. Книжка тебе ничего не даст. Надо искать другие пути, надо искать подходы – ведь счет-то есть, и ты – его законный владелец.
Безмозглый попугай. Ну что ж, пусть, ведь он сам передумал и перепробовал все эти зацепки, иначе как бы догадаться попугаю? Ничего, дай ей время, еще минут пятнадцать, и она придет к тому, что записная книжка – единственная надежда. Что их – теперь уже «их» – единственная надежда: до упора сидеть в этой квартире и с максимальным правдоподобием воплощать все, что удастся вспомнить.
Вера шла по переулку, лихорадочно соображая. Разумеется, ей легко удалось убедить Боба, что вселение Додика – мера совершенно излишняя, можно добиться того же гораздо меньшей кровью, пригласив Додика и дождавшись, пока он начнет блевать. Тогда надо будет проверить книжку на кухне, через стенку, под звуки Додикового блевания. Если Боб поразмышляет, он вспомнит, что этим акустический вклад Додика в жизнь квартиры всегда и ограничивался. Боб заявил, что это уже сделано, еще в тот раз, когда все собирались, но ему все меньше можно было доверять. Постепенно Боб начинал впадать в маразм. Из новых навязчивых идей больше всего раздражала следующая: он якобы припомнил, что число попыток в электронной книжке ограничено. С определенного предела книжка решает, что попала в чужие руки, и больше ее уже ничем не откроешь. Теперь его невозможно было заставить лишний раз опробовать голос, даже когда она пошла на большие моральные расходы, приведя с собой пару подростков из студии и невероятными ухищрениями заставив их заняться любовью в бывшей комнате Додика, чтобы этот мудак произнес пароль на фоне детских стонов и визга пружин в матрасе. Она его тогда чуть не убила.
Все больше теряя связь с окружающей действительностью, Боб лепетал про терпение, самообладание, строительство, Северный полюс, и предчувствуя неладное, она записала его голос на магнитофон, в тысяче вариантов и настроений, что тоже потребовало колоссальной изобретательности: она наврала ему про студию звукозаписи и друзей-музыкантов, которые могут намиксовать все что пожелаешь. Теперь она могла быть спокойна, что даже если он умрет, все тона и оттенки его голоса останутся при ней. Но она не была спокойна. Она не могла ни терпеть, ни ждать – у мужчин всегда слабовато насчет биологических часов, а она думала: пока у меня руки не отсохли, это тот шанс, которого я ждала всю жизнь. Пора и удаче встать с ног на голову (или с головы на ноги?): я куплю себе дом в Италии и устрою студию, обращенную спиной на низкие, плодовитые виноградники и серебряные оливковые рощи, а лицом – на холм, где Леонардо испытывал летательные аппараты с педалями для рук и ног. Педали, вроде велосипедных, приводили в движение деревянные крылья, и сколько ни крути (а крутили не на жизнь, а на смерть), слуги, впряженные в летательный аппарат и столкнутые с холма, падали на землю и разбивались. Гений Леонардо просчитывал все правильно, загвоздка же заключалась в дереве: недостаточно легкий материал. Если изготовить подобный аппарат из современных пластмасс...
Но пора что-то делать, сегодня, сейчас, хотя голова у нее кружилась от усталости. Весь день она проторчала в клубе у Храпункова. Раньше она бы в жизни не поверила, что вслушиваться в голоса – такой тяжелый труд. Она сидела, наклонив голову, и делала вид, что читает: лучше всего было их не видеть, чтобы визуальные впечатления не смазывали голос. Она сидела, обратившись в слух, выделяя голоса из общего хора, и среди миллиона голосов искала настоящий – тот, что ушел от Боба к молодым, в новое поколение. Она ходила не только к Храпункову, но и на митинги, демонстрации, студенческие постановки, публичные чтения, дискуссии и велосипедные гонки. Разве что на оптовые рынки она не ходила, справедливо рассудив, что там человеку с голосом молодого Боба делать нечего. Распознать голос было трудно, но еще трудней была следующая фаза – уловив нечто похожее, вступить с молодым человеком в контакт, привести его на квартиру, пока нет Боба, и не акцентируя, мимоходом, попросить сказать в книжку: «Ты мне веришь?». Она не могла привыкнуть к мерзости этого занятия, и расписывая, как ей хочется слепить именно его голову, каждый раз чувствовала себя старым пердуном, который на карамельки заманивает в подвал первоклассниц. Особенно стыдно ей было, когда для виду приходилось действительно что-то лепить – она так отвыкла от этого занятия, что пассы ее не в состоянии были обмануть самого неотесанного молодого человека.