Бледная девушка качала головой, и Додик готов был убить ее за это – что с того, что Вера придумывает пикантное прошлое, чтобы придать себе третье измерение в глазах Леши? Вот если бы всем поменять головы (история?), чтоб Леша увидел Веру такой, какой ее видит Боб... Иногда Вера, доведенная до исступления, начинала собирать вещи, но Леша знал волшебное слово. «Пойдешь жить к маме?» – интересовался он невинным тоном носильщика, который только хочет знать, куда заносить чемоданы, и Вера плакала, ела таблетки, безучастно, часами, сидела у окна, смотрела во двор – и оставалась. Додик сам рассказал бы такую историю, только в конце повернул бы, что это был кот: блюдце пустое, дверь приоткрыта, в тапках аммиачная вонь...
Плотный, румяный, застенчивый фант, которого привел Боб, – мямля, но очень настойчиво протестовал, что задание ему дали некорректно: разве люди могут измениться? Разве кто-нибудь когда-нибудь меняется?
– Сплошь и рядом, – спокойно парировал Леша, – знавал я одну учительницу математики, и вот однажды, дожидаясь набоек, она сидела в пальто, но в одних чулках, поставив ноги на приступочку; и это особое чувство беззащитности, когда в рваную пятку дует ветер, и если, скажем, пожар и потребуется куда-то бежать, то твои сапоги в руках чужого мужчины, настроило ее на доверительный лад, и она принялась жаловаться набойщику на жизнь. А она была хорошая, стойкая учительница математики, гордилась, что Саше всего шесть лет, а он умеет уже и на лыжах, и на коньках, и вот через месяц у Саши выпускной вечер, а где взять ботинки, уж не говоря о том, что если этот балбес не поступит в институт, его заберут в армию. Сказала просто так, ничего не имея в виду, набойщик же, не поднимая головы, ответил, что можно устроить. Она ошалела от радости. В назначенный день прибежала за ботинками, сошлась с набойщиком покороче, его звали Боря. Слово за слово, выяснилось, что и другой беде можно помочь. Обои, мясо, запчасти из Тольятти: то есть, до этого она была другим человеком – не брала взяток за аттестат, на юбилеи удовлетворялась адресом, не репетиторствовала под предлогом связей в требуемом вузе, – теперь же пополнела и похорошела, как у Толстого (у него женщины всегда или полнеют и хорошеют, или худеют и дурнеют), в блузках от Бори – от кутюр – поярчала волосами, глазами, губами, стала кокетничать, заливаться беспричинным смехом, хотя Сашу все равно забрали в армию. Но теперь, научившись прощать тем, кто предполагает в то время, как располагает другой, – не сама ли она частенько прокалывалась, гарантировав поступление, и некоторые родители, из особо дотошных, требовали деньги назад – и она отдавала: бросала им в лицо, пусть подавятся! Прощать и уважать чужие проколы – кто из нас без греха, вот и с Сашей не вышло, но, по крайней мере, она сделала все, что могла, и из уважения к Боре свою пачку назад не потребовала.
– Какой перевертыш! – восторженно сказал Боб. – Человек, во всю жизнь никому не поднявший взгляда выше щиколотки, – Крез, Соломон...
– А-а-а, ты все о своем, – скучно заметил Леша.
Первым пропал Боб. Сначала его не хватились, но прошла неделя, и Додика мучила совесть: Боб буквально на минуту оставил в кухне на столе новую игрушку, и Додик, в игрушках разбиравшийся превосходно, немедленно схватил, взломал и стер Бобов код, наговорил взамен ерунды, и тут Боб вернулся; спустя несколько дней, помучив Боба, Додик хотел признаться (вдруг у него там что-то важное записано?), но каждый день получалось так, что когда он вваливался в дом – Боб уже спал, а когда вставал – Боб уже ушел, как в Вериной истории, пока вдруг он не понял, что Боба, собственно, уже много дней в квартире нет. Он собрался звонить в милицию, но Леша хмуро отчитал его за намерение сдать товарища, и Додик, хотя ничего не понял, испугался и снял с себя всякую ответственность. В конце концов, Леше, который почти каждую историю заканчивал словами «ушел и никогда больше не возвращался», – ему лучше знать.