По-видимому, ему самому сильно хотелось знать, какие сведения я намерен собирать в бурятских улусах и какой характер будут носить мои научные изыскания.
Должен сознаться, что мой первый опрос четырех лам мне принес немалое разочарование. Оказалось, что они были весьма плохо осведомлены о тех сторонах жизни бурят, которые меня более всего интересовали. Они никак не могли понять, почему меня занимают такие «мелочи» и даже «глупости», как значительно уже отжившие старинные обряды при сватании невест при помолвке, а также местами забытые старинные свадебные обряды.
Я был им рекомендован раньше доктором Кириловым, а затем моим переводчиком Очиром как образованный и даже «ученый человек» (номчи хун), и они со мной охотно беседовали о буддизме, о разных религиозных и моральных вопросах, но что я их буду расспрашивать о старинном укладе жизни бурят, об их истории, об их экономическом положении – этого ламы не ожидали. И я видел по их лицам, что мои вопросы вызывают у них удивление, смешанное с недоумением, хотя Очир из кожи лез, чтобы объяснить им, почему именно все эти вещи меня так интересуют.
Почти целый день я провел в беседе с ламами, но свой опрос я прервал, как только заметил, что они мне могут дать весьма мало полезных сведений. Я перевел наш разговор на другие темы. Я стал им рассказывать о нашей жизни в Петербурге, о наших научных достижениях, о правительственной политике по отношению к сибирским коренным народностям и давал ей настоящую оценку. И мои ламы оживились и повеселели, и когда я стал с ними прощаться, они проявили ко мне исключительное внимание и заверили меня, что когда бы я к ним ни приехал, я буду для них желанным гостем.
Таким образом, мой первый опыт заглянуть в отдаленное прошлое бурят оказался довольно-таки неудачным, но у меня в кармане хранился ключ к сердцам бурят – это были письма ученых лам, обитателей дацана, считающегося самым известным и самым почитаемым среди забайкальских бурят, так как этот дацан был резиденцией «хамбо-ламы», главы всех лам восточной Сибири и духовного вождя всех ламаитов этого обширного края.
Эти письма должны были, как по волшебству, рассеять всякие подозрения в сердцах бурят и открыть для меня их души, обычно наглухо замкнутые для всякого постороннего человека…
Мой Очир был уверен, что как только среди бурят станет известно, что я везу с собою рекомендательные письма почитаемых лам, я найду в каждом буряте благожелательного человека и в каждом сведущем старике – собеседника, готового со всей откровенностью рассказать мне всё, что он знает о бурятской старине и о современной жизни своих сородичей.
Окрыленный такими надеждами, я пустился в дальнейший путь. Решил я начать свои исследования среди бурят, живших по Баргойской степи, отчасти и потому, что эта степь находилась довольно близко от Гусиноозерского дацана, но главным образом потому, что баргойские буряты сохранили еще почти в неприкосновенном виде патриархальный кочевой образ жизни. Они занимались исключительно скотоводством, разводили большие стада баранов, лошадей и рогатого скота, меняли четыре и даже пять раз в году свое местопребывание, имея в каждой из этих местностей юрты для жилья, стойки для скота и все необходимое для их незатейливого скотоводческого хозяйства.
Ведя такой веками укоренявшийся у них образ жизни, баргойские буряты, естественно, сохранили много древних обычаев и обрядов, а также старинных бытовых черт. Весьма понятно, что мне хотелось начать свою систематическую исследовательскую работу именно с них.
Но по пути в Баргойскую степь я счел полезным остановиться на некоторое время в поселке, где находилась Степная дума селенгинских бурят. Так назывался центральный орган их самоуправления.
А задержался я там потому, что, как мне было известно, при Степной думе хранился архив, дела коего за сто пятьдесят лет содержались в очень хорошем состоянии. Не сомневаясь в том, что в этом архиве можно найти весьма ценный материал о прошлом селенгинских бурят, я решил поработать в нем неделю, а то и больше времени.