Роль Ляпкина-Тяпкина в «Ревизоре» Бравич играл, однако, довольно стандартно.
Зато неожиданным и необычным для того времени Бобчинским оказался Смоляков. Наиболее частая трактовка Бобчинского - жизнерадостный, почти восторженный человек. Он вдохновенно носится по городу, в чаянии новостей и сенсаций. Он счастлив, когда ему удается узнать что-нибудь такое, чего еще не знают другие, когда ему доводится самому оказаться участником каких-нибудь сенсационных происшествий,- например, когда он падает вместе с дверью в номер Хлестакова. Но любимой актерской маской Смолякова была маска мрачного, несчастного человека, нечаянно попадающего в комические положения. Мрачный человек этот сам принимает и воспринимает все трагически и от этого он кажется еще более смешным. Так Смоляков играл и Бобчинского. Он нес свое жизненное предназначение разносчика новостей как тягостное призвание. Он возвещал очередную открытую им новость с трагическим карканием Кассандры. Упав с дверью в номер Хлестакова, он вставал с полу, и лицо его говорило: «Ну, вот, так я и знал! Всегда со мной что-нибудь этакое приключится!» Когда он успокаивал Хлестакова: ничего, ничего, небольшая нашлепка сверх носа,- у Христиана Иваныча пластырь есть, оно и пройдет! - это звучало, как: «Да, да, я искалечился. Все это кончится для меня очень плохо, да!» И то, что этот человек все-таки ни за что не мог оторваться от вынюхивания и разноски вестей, подвергаясь при этом опасностям и неприятностям, делало Бобчинского - Смолякова еще гораздо более смешным, чем если бы он был веселый, жизнерадостный, захлебывающийся счастливой болтовней.
В этом же плане играл Смоляков главную роль в модной тогда пьесе «Тетка Чарлея». Этот бесшабашно-веселый фарс шел под несмолкаемый хохот зрительного зала, а в центре спектакля стоял невыразимо несчастный человек, студент Бабс Бомберлэй, которого играл Смоляков. Хороший товарищ, Бабс, по пьесе соглашается разыграть роль тетки одного студента, чтобы к этому студенту могла без нарушения приличий прийти в гости его невеста. Происходит невероятная путаница, вся тяжесть которой падает на голову мнимой тетки Чарлея, изображаемой Бабсом. И чем более трагически принимал Смоляков - Бабс сыпавшиеся на него удары судьбы, тем неудержимее хохотал зрительный зал.
В те первые сезоны в Вильне Смоляков еще иногда играл и жизнерадостные комические роли, например, Пиголицу в «Бое бабочек». Но позднее, в петербургском театре «Фарс», где Смоляков прослужил почти всю жизнь, он обычно играл комиков мрачных и несчастных. Репертуар «Фарса» сильнейшим образом ограничивал прекрасные возможности этого незаурядного актера. Из года в год он играл все те же убогие ситуации французских адюльтерных фарсов с обязательной двуспальной кроватью и раздеванием во втором действии, на грани, а иногда и за гранью самой откровенной порнографии. Это обокрало и самого Смолякова, и русский театр, где он мог бы создать много настоящих образов в настоящих пьесах. Каким бы, например, неожиданным и интересным Епиходовым мог явиться Смоляков, и сколько ролей классического репертуара могли прозвучать в его исполнении необычно и свежо!
С сезона 1897/98 года Незлобин начал вести в своем театре новый курс. Когда я теперь оглядываюсь на этот театр моего детства и юности, я вижу ясно тот путь, на который виленский театр Незлобина, а одновременно, вероятно, и другие большие провинциальные театры, вступил в последние годы XIX века. Теперь уже явственно, видно, что это был путь постепенного отхода от традиций старого провинциального театра, где играли талантливые, иногда даже блестящие отдельные актеры - «первачи» (или, случалось,- просто гастролеры), а им подыгрывал антураж, в лучшем случае, серый, если не вовсе плохой. В сезоны 1894/95 и 1895/96 годов в виленском театре играли, помимо таких исключительных актеров, как Комиссаржевская и Самойлов, талантливые К.В.Бравич, Н.Л.Тираспольская, М.К.Стрельский, Е.А.Алексеева и другие. В следующий сезон, 1896/97 года, после ухода почти всех этих актеров Незлобин уже не имел таких «первачей». Приглашенные им более скромные актеры не могли так украшать спектакль, чтобы зритель забывал серость их антуража. Сборы были слабые, сезон закончили с грехом пополам. Но, начиная с сезона 1897/98 года Незлобин взял новый курс, от которого не отступал во всей своей последующей деятельности. Здравый смысл практичного антрепренера и подлинная любовь Незлобина к театру подсказали ему, что секрет успеха не в «первачах» и гастролерах, отделенных пропастью от остальной труппы. Начиная с сезона 1897/98 года, Незлобин стал подбирать ровно хорошую труппу, без головокружительных вершин, но и без ям и рытвин. С этого же сезона в антрепренерской деятельности Незлобина все более выявляется стремление к созданию если не постоянной, то по крайней мере длительно не сменяющейся труппы,- уже не на один-два сезона, а на более долгое время, с хорошо сыгравшимися, «сжившимися» актерами. Все это были несомненные, хотя вряд ли вполне и до конца осознанные шаги к созданию актерского ансамбля.
Такое же движение можно проследить и в других больших провинциальных театрах того времени. После же того, как в 1898 году был создан Московский Художественно-Общедоступный театр (ныне МХАТ), это движение, до той поры раздробленное, распыленное, получило могучий толчок благодаря наглядному примеру и образцу, а позднее - методу и системе.
Сезон 1897/98 года открыли «Последней жертвой» Островского. Юлию Тугину играла та же М.А.Саблина-Дольская, которую я видела в раннем детстве в роли английской губернаторши в пьесе «В лесах Индии». Юлию Тугину она играла, как понимали в то время,- пятьдесят с лишним лет назад: доброй, недалекой, даже «простоватой», как аттестует ее Глафира Фирсовна, но способной вместе с тем на глубокую, самоотверженную любовь. Хороша была она в первом действии,- тут чувствовалось, что Юлия несет в себе большое скрываемое ею от людей чувство к Дульчину, все время прислушиваясь к своей внутренней радости, видя всех и вся как бы сквозь нежный туман своей любви. Заключительные слова первого действия: «Ты моя радость, моя гордость! Нет и не будет женщины счастливее меня» - прозвучали у Саблиной-Дольской подлинным криком любви. Однако во втором действии Саблина-Дольская играла бледно, маловыразительно. Драматическая ситуация, по которой Юлия, честная и чистая женщина, приезжает к добивающемуся ее любви старику Прибыткову, чтобы любой, хотя бы и не слишком достойной ценой лжи и кокетства добыть у него денег для своего любовника,- эта мучительная для Юлии ситуация совершенно пропала у Саблиной-Дольской. Она была та же, что и в первом действии, только сменила строгое черное платье на яркое, нарядное. Совершенно не ощущалось, как тяжела для Юлии эта личина развязности и обещающего заигрывания. Оставалось непонятным, почему отвергнутый ею перед тем старик Прибытков не радуется этому повороту в ее отношении к нему, а, наоборот, словно защищая ее, Юлии, чистоту, освобождаясь от ее обнимающих рук, сурово говорит: «Извольте садиться на кресло,- я желаю быть к вам со всем уважением». Зато очень искренно проводила Саблина-Дольская сцену в четвертом действии, когда Юлия внезапно узнает о предательстве Дульчина, о его помолвке с Ириной Лавровной. Саблина-Дольская бормотала что-то почти шепотом, раздавленная обрушившимся на нее горем, вскрикивала и жалобно, по-детски плакала, хватаясь за Михевну, как утопающая. Хороша была Саблина-Дольская и в последнем действии. После того, как Глафира Фирсовна сообщает о смерти Юлии Дульчину,- а с ним и зрителю,- Юлия неожиданно выходила на сцену. Она не умерла, но с первой же минуты было ясно, что жизнь этой женщины кончена, что живет она, как автомат, почти без участия сознания. Разочарование в любимом человеке выжгло ее душу. Она шла под руку с Флором Федулычем, она говорила, но движения были без души, голос потерял краски, лишился даже той милой мелодраматической дребезжинки, которую так любил зритель… «Да, умерла… для вас…» - так роняла она фразы, словно у нее не осталось сил даже для интонаций.
Весь спектакль «Последняя жертва» был актерски крепкий и ровный. Глафиру Фирсовну играла новая для Вильны актриса,- Е.Б.Пиунова-Шмидтгоф, мать Анатолия Шмидтгофа, очень любимого виленскими зрителями, играла сочно, полнокровно, нигде не впадая в комикование или шарж. В ее исполнении Глафира Фирсовна была похожа на жирную прожорливую крысу,- было ясно, что за деньги, за шубу, крытую хотя бы и поддельным бархатом, они продаст и предаст кого угодно, выполнит самое черное поручение, сожрет живым все, что попадется на ее хищные зубы.