Верочку играла Селиванова - молодая актриса очень большого очарования. Стоя на коленях около сидящей и кресле Савиной, зарывшись лицом в складках ее платья, Верочка еле слышно выдала тайну своей любви к Беляеву. «А он?» - спрашивала Савина. И так как Верочка медлила с ответом, она повторяла: «…а он? Вера, он?»
Савина говорила это, почти не разжимая губ, словно сквозь стиснутые зубы, упрямо-настойчиво. Выражение ее лица, обращенного прямо на зрителя, было в резком противоречии со всеми сладкими словами о сестринских чувствах, Лицо это было хищно-настороженное: узнать, убедиться, во что бы то ни стало вырвать у Верочки признание, каковы ее отношения с Беляевым! И, наконец, узнав лишь половину правды,- лишь о любви Верочки к Беляеву,- Наталья Петровна сразу теряет к Верочке всякий интерес. Теперь ей нужно вынудить у самого Беляева признание: любит он девушку или нет. Занятая этой мыслью, Наталья Петровна почти грубо отсылает Верочку прочь, не желая замечать ни ее боль, ни ее слезы.
Такою же остается она в последующих сценах. Она подло предает Верочку, открывая Беляеву тайну девичьего сердца. Она хитрит и с Беляевым, лжет ему, чтобы выпытать, любит ли он Верочку. Узнав наконец, что он любит не Верочку, а ее, Наталью Петровну,- она торжествует. Но тут же лицемерно и ханжески соглашается с ним, что ему следует уехать, после чего приказывает ему остаться,- «И пусть нас рассудит бог!…» Нет никакого сомнения в том, что, не окажись Беляев честным человеком, не убеги он от нее, все дальнейшее развернулось бы, как по нотам, в стандартный адюльтер, под одной крышей с мужем, на глазах у ребенка.
Савина обнажала эгоизм Натальи Петровны, ее лицемерие, ее безжалостность ко всему, что ей мешает, с такой выпуклостью, с такой силой, что ее ни на минуту не было жаль. Ее нельзя было любить, хотя бы уже за одну только загубленную ею жизнь Верочки. Савина была первой виденной мною исполнительницей роли Натальи Петровны. Но после нее я не могла поверить ни в одну Наталью Петровну, хотя среди них были и такие любимые мной артистки, как О.Л.Книппер-Чехова и С.В.Гиацинтова. Я не верила им,- я верила Савиной. Если внимательно прочитать сцену за сценой, реплику за репликой всю огромную пьесу Тургенева (свыше шести печатных листов), то не может быть никакого сомнения в том, что права была именно Савина, и украшать Наталью Петровну - холодную, бездушную себялюбку - элегическими нюансами, паузами, страдающими интонациями не надо.
Чего только не увидели тогдашние критики и театральные рецензенты в игре Савиной в роли Натальи Петровны! Критик «Нового времени» Юрий Беляев превознес увлечение скучающей помещицы юным студентом до роковой страсти Федры к Ипполиту. Он восхищался лживым притворством, которым окутаны речи Натальи Петровны к Беляеву (она сама говорит, что «хотела его обмануть»!), он объявлял это притворство Натальи Петровны «ее геройством»!
Другой критик,- тот самый Homo novus, который много лет упорно не желал замечать талант Станиславского, Качалова, Леонидова, Москвина,- о Савиной в «Месяце в деревне» писал, будто она сыграла Наталью Петровну едва касающейся земли! Чего же было ждать от хора мелких газетных рептилий из бульварной прессы, если ведущие критики смотрели такими незрячими очами… Но насколько же сама Савина была умнее и проницательнее своих критиков!
Савина играла Наталью Петровну такою, словно видела ее нашими сегодняшними глазами: уродливо-махровым, хотя внешне красивым, цветком эгоизма и эгоцентризма, выросшим на тучном черноземе крепостнической усадьбы.
Мне иногда думается, не от того ли нашла Савина такой верный - и такой трудный в то время! - ключ к образу Натальи Петровны, что в юности она же сама играла жертву Натальи Петровны - Верочку? Много лет она жила чувствами Верочки, растоптанными Натальей Петровной, и видела Наталью Петровну зрением Верочки, обостренным страданием от несправедливой обиды. Перейдя на роль Натальи Петровны, Савина не стала искать для нее новых, оправдывающих, обеляющих мотивов и побуждений. Да такое обеление не лежало в актерских побуждениях Савиной. Она была замечательная русская актриса-реалист, наделенная точнейшим чувством правды. Играя в легких, пошловатых и вовсе пошлых комедиях, она чаще всего откровенно издевалась над изображаемыми ею персонажами. Но она не украшала, не прикрывала никакими вуалями своих героинь и в настоящих больших пьесах больших писателей. Тут она шла за авторами и понимала их глубоко и проникновенно.
Из ролей старух, игранных Савиной в последний период ее жизни, я запомнила престарелую княжну Плавутину-Плавунцову в пьесе П.П.Гнедича «Холопы». Тут, как всегда, впечатляла прежде всего внешность Савиной: вся в желтовато-белых шелках и кружевах, с желтовато-белым пергаментным лицом под желтовато-белыми сединами, словно выточенная из слоновой кости, она все время сидела в кресле, так как княжна Плавутина-Плавунцова по пьесе симулирует, будто у нее парализованы ноги. Савина была почти неподвижна, от этого скупой жест рукой или поворот головы казались особенно значительными, полными затаенного смысла. В пьесе есть момент, когда старая, мнимо парализованная княжна, оставшись одна и комнате, вдруг встает со своего вечного кресла. Савина делала это очень выразительно. Слегка напружинившись, она снималась с кресла, как тяжелая птица снимается с ветки, и очень медленно, спокойно подойдя к камину, легко облокачивалась на каминную доску. Становилось ясно, что она лишь притворяется дряхлой, что она сильна и упряма. Замечательно играла Савина в мелодраматической сцене, где старая княжна узнает, что рожденная ею тайно в молодости незаконная дочь, отосланная тогда же куда-то далеко, на самом деле живет с нею под одной крышей, как ее кухонная судомойка. Савина в своем белоснежном туалете, сидя в кресле, наклонялась над грязной, растрепанной девкой, стоявшей около нее на коленях. Савина долго, горестно рассматривала ее, чуть-чуть покачивая головой,- и все же не могла побороть брезгливого чувства, не могла заставить себя прикоснуться к ней. Она только, говорила ей мягко, нежно, словно обращаясь к своему прошлому: «Скажи мне… Ты не воровала, нет?» В короткую минуту Савина позволяла увидеть всю скорбь старой женщины о напрасно растоптанном материнстве, о зря загубленной жизни своего ребенка. Это был единственный раз, когда Савина тронула меня до слез, и я поверила, что, может быть, вправду ей в молодости удавались и драматические роли тоже.
Как- то в разговоре мне привелось услышать рассказ В.Н.Давыдова о «новшествах», возникших одно время в Александринском театре. Владимир Николаевич рассказывал мягко, сдержанно, но с искорками смеха в глазах, о том, как один режиссер, впервые пришедший в Александринку, излагал перед актерами режиссерскую экспозицию предстоящей постановки. О какой-то сцене этого будущего спектакля режиссер сказал актерам: «Эту сцену надо играть в опалово-зимних тонах».
- Вот тут,- признался Владимир Николаевич,- я не выдержал! Я сказал режиссеру: «Икс Иксович! Мы, может быть, не очень хорошие актеры. Мы не умеем играть в опалово-зимних тонах… Но мы - старые актеры. И по-нашему эту сцену надо играть так: Костя (то есть Варламов) стоит там. Я - здесь. А Машенька (Савина) между нами двоими бегает… Вот и вся постановка!»
В.Н. еще раз повторил: «Да, да - вот и вся постановка!» и засмеялся хорошим смехом: стариковским - по звуку и по колыханию тучного тела и молодым - по радости в глазах.
Конечно, как «постановочный план» предложение Давыдова было достаточно наивным. Но ведь и большинство спектаклей Александринки того времени имели в своей основе не какой-нибудь особенный замысел постановщика, а идеально сыгравшийся коллектив этих великолепных актеров, где М.Г.Савина «бегала» между К.А.Варламовым и В.Н.Давыдовым, да здесь же сидела в кресле В.В.Стрельская, и все это поддерживалось целой плеядой той талантливой молодежи, какой были тогда М.А.Потоцкая, М.П.Домашева, Ю.М.Юрьев, Н.Н.Ходотов и многие другие.
В спектакле «Месяц в деревне» замечательная игра Савиной была достойно окружена и поддержана остальными участниками, среди которых первое место бесспорно принадлежало Давыдову в роли доктора Шпигельского. Этот как будто второстепенный персонаж занимал в спектакле очень существенное место, как, впрочем, и в пьесе Тургенева. Шпигельский - единственный человек в пьесе, равный Наталье Петровне по уму. Поэтому же он единственный, кто не преклоняется перед Натальей Петровной. Он, единственный, видит ее насквозь, обмануть его для нее невозможно. Оба они - Наталья Петровна и Шпигельский - не любят друг друга, но Наталья Петровна еще и чуть-чуть побаивается доктора, его злого языка и ядовитых намеков. «Видно, барыням не по нутру, коли у нашего брата глаза зрячие»,- так характеризует это Шпигельский.