Однажды девочки почему-то не подготовились к уроку. У одной не выполнено задание, у другой — тоже, третья забыла тетрадь… Мне хотелось как-нибудь прервать эту цепь неудач, и я вызвала Михасю. Эта-то наверняка знает!
— Я не приготовила уроков.
— Ну, тогда, может быть, ты скажешь мне что-нибудь о рассказе, который прочитала?
Михася опустила голову и молчала. Я не заметила странного поведения класса. Девочки держали себя как-то не так, как всегда. Я не обратила на это внимания. В этот день я чувствовала себя усталой и рассеянной. Я сказала только, что меня удивляет, как это такой серьезный человек, как Михася, вдруг начинает забрасывать занятия и еще так глупо вести себя.
Я говорила, что только приходило в голову, а Михася сидела неподвижно. И тут лишь я почувствовала что-то неладное. Наконец, кто-то из учениц сказал:
— Так вы не знаете, что случилось?
— Как это — что случилось?
— Вчера бандиты убили отца Михаси, когда он нес деньги с почты…
Я замерла, подавленная услышанным. Мне казалось, что лучше бы уж меня убили бандиты, чем взглянуть теперь в глаза этой девочке. Этот случай научил меня одному: нужно помнить о том, что нередко тут же, рядом с нами, человек может мучиться, переживать величайшее несчастье, и, если не обратить на него внимания, можно тяжко его обидеть, не зная, не понимая, что с ним творится.
В конечном счете эти тяжелые минуты связали меня с моими ученицами еще более глубокой и тесной дружбой.
Впрочем, дружба кончилась довольно скоро. Игуменья терпела сколько могла, но, наконец, не выдержала. В один прекрасный день меня вызвали к ней для разговора. Она выплатила мне получку, а затем холодно кивнула головой:
— Благодарим.
Я не поняла.
— Благодарим. Вы не будете у нас больше преподавать.
Вместе со мной были уволены еще пять наиболее активных учительниц.
Следующее место я получила в мужской гимназии в Кракове. Я была единственной женщиной из тридцати педагогов. Преподавала в пяти классах и в одном была воспитательницей. Ученики были здесь совсем другие, чем мои девочки в Станетках. В моем классе большинство составляли мальчики из рабочих и крестьянских семей; кроме того, было немного детей трудовой интеллигенции. В то время еще не было ни такого засилия реакции, ни такой нужды, как позднее, когда ни крестьянин, ни рабочий не могли и мечтать о том, чтобы учить своего ребенка.
Но и тогда уже было трудно. С этими трудностями я столкнулась с первого дня.
— Пожалуйста, присмотрите, чтобы до половины ноября все внесли плату за первое полугодие, — говорил нам директор.
Легко сказать «присмотрите!»
Был у меня в классе маленький, худенький мальчик. Его отец и старшие братья сражались во время войны добровольцами. Погибли. Осталась вдова с маленьким ребенком. С мучениями, с трудом устроила мальчика в гимназию. Я знала, что она не может заплатить, что мальчик в конце концов должен будет прервать ученье.
Мои коллеги по работе разрешали вопрос легко и просто:
— Если у нее нет денег, пусть не лезет с мальчишкой в школу.
Но для меня это не было так легко и просто. Я со страхом шла на педагогический совет, боясь услышать постоянный укор:
— В вашем классе еще десять человек не внесли платы.
Для них это были обыкновенные деньги, столько-то и столько-то злотых, но в моих глазах эти деньги превращались в слезы и пот, в бессонные ночи отцов и матерей, в мученья детей.
— У каждого должна быть книжка. Что это за привычка одалживать у товарищей! Так нельзя учиться!
Но откуда взять денег на книжки — никого не интересовало.
Я боролась за своих мальчиков как могла. Наверно, они и не подозревали, сколько неприятностей переносила я из-за них, как тяжело переживала их дела!
Моя работа в гимназии продолжалась всего год. Меня уволили. Тогда я попала в учительскую семинарию. Там преподавала два года и тоже была уволена. Как раз в это время польский министр просвещения в своей речи заявил, что «непилсудчик не может быть учителем». Я обратилась в управление школ, чтобы узнать, где есть вакансии. Мне вежливо, но вполне ясно ответили, что для меня вообще нет вакансий. Ни в школах Кракова, ни где бы то ни было. И что будет лучше, если я подумаю о подыскании себе какого-нибудь другого занятия.
Итак, оказалось, что я напрасно добивалась учительского образования, сдавала всевозможные экзамены, получала всяческие дипломы. Для меня не было места в школе. Я была не таким педагогом, какой был нужен начальству. Я не вела в школах, где работала, никакой особой агитации — это было невозможно, — но, преподавая польскую литературу, я имела тысячи случаев обращать внимание детей на некоторые вещи, кое-что подчеркивать, кое-что объяснять. Я не могла делать то, что делали другие: ложно истолковывать произведения тех польских писателей, которые на протяжении веков говорили о нужде польского крестьянина, о злоупотреблениях шляхты, о страданиях народа. Когда меня спрашивали о чем-нибудь в классе, я отвечала то, что думала, не считаясь с официальными распоряжениями. Результат был таков, что некоторые девочки из семинарии стали записываться в рабочие кружки самообразования, ходить на собрания, а мальчики-гимназисты в классе, где я была воспитательницей, первого мая прикололи к школьным мундирчикам красные банты.